— Глядите! Прямо по кабине стрелка! — крикнул кто-то. В этом вылете у Хренова стрелком-радистом был техник Сергей Марченков, сунутый в экипаж в последний момент перед вылетом.
Буров дернул ближайшего китайца за рукав и, ткнув пальцем в пробоину, сказал:
— Тьесы! Куай-куай! — (Проволоку! Быстро-быстро!)
Китаец метнулся к ящикам и притащил бухту. Проволоку осторожно просунули внутрь — она прошла ровно там, где во время боя стояли ноги стрелка за турелью. Точнее где они соединялись и… и принимали гордое название тыла. Выходило, что пуля прошла через фюзеляж, не зацепив человека буквально на сантиметр.
— Живой? — спросили стрелка сзади.
— Похоже, да… — ответил тот, оглядывая дыру в борту и пробуя улыбнуться. Улыбка вышла изрядно кривоватой.
Всё выяснилось уже вечером, когда в казарме они снимали сапоги и чистили обмундирование. На внутренней стороне меховых штанишек темнело пятно. Стрелок покрутил их в руках, потряс унты — и на пол со звоном выкатилась сплющенная пуля.
— Парни! Меня всё-таки задело! Щас буду падать в обморок! — театрально возопил он, изображая страдальца.
— Повезло тебе, Серёжа, иметь стальные яйца! — расхохотался Хватов. — Японский гад целился прямо в твоё достоинство!
Пуля, видно, была уже на излёте и пробив фюзеляж, угодила в мех, прошила его и просто царапнула кожу.
Конец мая 1938 года. Аэродром около Ханькоу.
На утро, сияющий во все тридцать два зуба, Хренов нарисовался у ангара технической части и направился прямиком к Бурову.
— Привет от скромных покорителей воздушного океана героическим труженикам молотка и отвёртки! — весело объявил он, щурясь от солнца.
— И я тебя не очень рад видеть, Лёша, — мрачно отозвался Буров, не поднимая головы от какого-то хитрого механизма. — Вообще не уверен, что твой самолёт полетит, может на запчасти придется пустить.
— Валентин Андреевич, а вы как к воскресным пикникам относитесь? — невинно поинтересовался Лёха.
— Ну… — осторожно протянул царь и бог технической службы, насторожившись. Опыт подсказывал ему, что «воскресный пикник» в устах Хренова обычно заканчивался стрельбой, погонями, взрывами или хотя бы попаданием под дождь из аммиака.
— Прогулка вдоль реки, лёгкий осмотр достопримечательностей, — продолжал Лёха, — затем пикник с культурным поглощением канцерогенов, известных в народе как шашлык… и парой десятков граммов антифриза внутреннего применения.
— Спирта не дам! — сразу озвучил свою позицию Буров. — Хренов! Колись сразу — что тебе надо!
— Вот какие приземлённые, отсталые и меркантильные люди живут в этом ангаре, да ещё и страдающие от предрассудков! — театрально произнес Лёха. — Спирт не нужен. Точнее конечно нужен, но не прямо сейчас. У меня на вечер приглашение имеется в один прекрасный местный ресторанчик, Хватов уже записался в первый ряд, я и хотел вам предложить…
Буров прыснул.
— Что, очередная королевишна дала тебе отставку? — развеселился помпотех.
— Да я о вас забочусь! — невинно развёл руками Лёха. — Вон, видите, и наша полуторка уже едет уже в эту сторону! Жигарев приказал — в воскресенье, то есть сегодня, — проехаться с вами по китайским складам и арсеналам. Проверить, что у них с бомбами. Говорит, наших осталось на два вылета, а китайская доставка может застрять где-нибудь между Ланьчжоу и местным Буддой. Надо осмотреть, что у них на складах есть и можно ли к нам подвесить.
Буров вздохнул, перекрестился на всякий случай гаечным ключом и покачал головой:
— Вот умеешь ты настроение поднять… Я от твоего кислородного завода только пришёл в себя!
— Так тем более, — оживился Лёха. — Организм должен закрепить успех!
Глава 15
Натюрлих! Маргарита Пал-лна!
Конец мая 1938 года. Командование Воздушных сил Китайской Республики, набережная Ханькоу.
На рассвете они втроём — Лёха, Буров и приданный шофёр по имени Иван, в народе прозванный «Фыр-дыр» — выкатили с аэродрома на изрядно потрёпанной полуторке. Машина фыркала, как кипящий самовар, и жалобно трещала всеми сочленениями на каждой кочке. Дорога к Ханькоу шла вдоль реки, утопая в тумане, а навстречу попадались китайцы с вёдрами, козами и философским выражением лица, будто они давно знали, чем всё закончится.
Первым делом товарищи советские воины заехали в штаб авиации — здание на набережной, бывшую таможню, украшенную облезлыми драконами и огромной вывеской: «Командование Воздушных сил Китайской Республики».
Потыркавшись из кабинета в кабинет и, получив миллион китайских заверений, что всё будет прямо вот сейчас и немедленно, Лёха начал подумывать — а не найти ли ему курилку. Он в очередной раз бросил курить, но китайская бюрократия заставила усомниться в прочности своей воли и в сущности происходящего. Он ещё не успел выяснить дорогу к любителям вонючих палочек, как прибежал ординарец и, низко кланяясь, сообщил, что «великая госпожа» лично требует его явиться пред её «великие очи».
— Какая ещё госпожа? — удивился Лёха. — У нас тут одна госпожа — погода, и что-то я не припомню, чтобы работал начальником Гидрометеоцентра.
— Госпожа Сун Мэйлин! — восторженно произнёс ординарец, чуть не подпрыгивая от благоговения.
Лёха покосился на Бурова, тот пожал плечами.
— Ну, если вызывает… может, и наградят чем, — неуверенно сказал тот. — Только смотри, Хренов, ты у нас человек известный в определённых наклонностях — не спали китайско-советские отношения.
Когда Лёха вошёл, госпожа Сун Мэйлин сидела за широким столом, заваленным папками. На ней было тёмное шёлковое платье с высоким воротником, а волосы были убраны в идеальную волну под сеточкой. Она подняла глаза — спокойные, внимательные, без намёка на улыбку — и произнесла по-английски, без акцента:
— So, you are one of the Soviet pilots, Mr… Khrenov?
Лёха напряг извилины на предмет английского языка и почему-то выдал:
— Натюрлих! — и даже с трудом не сумел задавить внутри рвущееся наружу продолжение: — Маргарита Пал-лна.
Чем заставил глаза госпожи начальницы заметно увеличиться в размере.
В итоге они перешли на английский. Она говорила мягко, с лёгким придыханием, но так, что каждое слово ложилось на кожу, как горячее масло. Минуту-другую расспрашивала про героизм советских авиаторов, про дух дружбы и борьбу с фашизмом, потом — встала и подошла ближе.
Ну… наверное, ещё прилично ближе, но до неприлично ближе оставались уже совсем какие-то сантиметры.
Госпожа Сун наклонилась, её шёлк прошуршал, будто выстрел, а дыхание коснулось щеки.
Лёха, привыкший к виражам и перегрузкам, а не к таким дипломатическим атакам, понял — ему улыбается своим цветным глазом самая настоящая за… что ситуация выходит из-под контроля.
И тут Лёху передёрнуло от одного воспоминания.
Конец мая 1938 года. Центр Ханькоу.
Однажды, проезжая мимо городского центра, он заметил странный монумент — каменный постамент с двумя плоскими плитами сверху, каждая сантиметров по пять толщиной и сантиметров тридцать — сорок в диаметре.
— Что за фигня? — спросил он у Чжана, сидевшего рядом. — Похоже на напольные весы эпохи неолита.
— Это памьтник сямейный ценность. — уклончиво ответил Чжан.
— Странные у вас ценности, — пробормотал Лёха, перепрыгивая через борт машины.
Чжан вздохнул и, как это у него бывало, расплылся в рассуждения о древних традициях, когда закон и мораль были едины, а честь семьи весила дороже головы.
— Это, — пояснил он наконец, — остался со сталых влемён, ешчо до Леспублика. Когда ловили муш с не его жена…
— Ну и что, на кол его сажали? — хмыкнул Лёха, скосив глаза на мрачный постамент.
— Зачем на кол? — искренне удивился Чжан. — Он же тогда… ну… не смочь жить уже.
Он осёкся, покачал головой и задумался, глядя куда-то поверх своих ботинок.
— Нет, даже если ловили муш с не его муш… то есть, если и наоболот… — Чжан начал путаться в логике последовательностей развратов, — нет. Плости Лё-ха, я не знаю точно… но, навеьно, тоже не на кол.
