Срезающий время (СИ) - Борисов Алексей Николаевич

Плотный мешок слетел с её головы одним рывком, и кто-то больно, со словом: "la poupouille "толкнул в спину. Анна упала на колени и закусила от боли губу. С трудом сдерживая стон, она услышала, как хлопнула дверь, и кто-то подпёр её, то ли палкой, то ли ещё чем-то. "Презренна не смерть, — проговорила она, подбадривая себя, — а страх этой смерти". После абсолютной тьмы похожего на гроб ящика — а это именно он и был — где она провела последние дни, пришлось осторожно раскрывать глаза. Скудно обставленная комната, освещённая единственной свечой с отражателем, вдруг показалась ей роскошными чертогами, как будто перед её широко раскрытыми глазами сейчас разворачивался огромный и прекрасный мир. Здесь была сбитая из досок кровать, табурет, грубая тумбочка и, самое главное, полный кувшин воды. Она осторожно подошла к нему и уже хотела припасть к зауженному горлышку и утолить жажду, как резкий и неприятный запах ударил ей в нос. "Они хотят меня унизить, сломать, — подумала Анна, — я лучше умру от жажды, чем стану пить мочу!". И почувствовав, что за ней подглядывают сквозь щели досок двери, схватила кувшин и выплеснула содержимое, стараясь попасть потоком нечистот в ненавистные глаза ей тюремщика.

Вопли вперемежку с отборной бранью возвестили о правильности выбора прицела. Затем всё смолкло, и через какое-то время погас огарок в противопожарной вазочке, погрузив конуру помимо тишины ещё и в темноту. Анна перестала ориентироваться во времени: утро сейчас или поздний вечер, уже было несущественно. Время стало делиться на смену её караульных, добрых и злых. Первые могли зачерпнуть и передать немного воды из лошадиной поилки да перекинуться парой слов, а злые не делали и этого. Кормить пленницу никто не собирался, и если бы не несколько корок хлеба отданные охранником, то фактически её бы уморили.

На вторые или третьи сутки заточения от двери убрали подпорку, и внутрь зашёл прилично одетый молодой человек с очень недобрым взглядом, держащий в руке то ли вилы для сена, то ли ухватку для горшков. Не говоря ни слова, он схватил Анну за волосы и прижал её шею этим предметом к стене. Теперь, даже захоти, она не смогла бы причинить никакого вреда подонку, чем тот сразу же воспользовался.

— Альхен, деликатнее, — вдруг раздался женский голос. — Не испорть товар.

— Помогите, — хрипя, попросила Анна, уткнувшись лицом в деревянную стену.

— Конечно, помогу, моя душенька, — продолжала издеваться незнакомка, — я только за этим сюда и пришла.

Жульет пришлось потратить немного времени, чтобы убедить Анну принять противное совести предложение. Как только было произнесено первое "нет!", мадам отвернулась, а её подручный принялся сдирать с узницы юбки. И тут Ромашкина применила приём, испробованный когда-то на тульском полицмейстере. Маленький женский кулачок угодил точно в ноздри насильника, и красавчик Альхен схватившись за лицо, пулей вылетел из коморки. Но это было лишь прелюдией у негодяев. Минут через пятнадцать в темницу приволокли юную девушку, с которой совершенно не церемонились. Через крики о помощи и мольбы о спасении, в конце концов, состоялся разговор. Анна не могла примириться с мыслью, что ради неё должен жертвовать собой посторонний человек. И, конечно, осознавала, что позже, в случае открытия всех обстоятельств, месть бандитов, которая падёт на неё, будет ужасна. И все эти рассказы о вероломном нарушении поручиком (которого она едва знала) некого договора — не более чем хорошо прикрытая ложь. А значит, отвечать можно той же монетой, столь любезно предлагаемой этой ужасной женщиной. Наконец, уверенность в том, что для своего спасения она приложила все старания, убедила похитителей, и Анна Викентьевна дала своё согласие. Написанное якобы своему любовнику Полушкину письмо было подписано и сдобрено слезами, а дверь узилища снова оказалась запертой. День должен был повторить предыдущий, лишь с небольшим исключением: стали два раза приносить еду и давали вволю напиться.

Мы часто говорим: трать сокровища своего духа, не копи в себе — вернётся сторицей; плачь, дабы утешиться; скорби, дабы возрадоваться; стремись к совершенству, дабы научить других, смело и без оглядки лезь на этот столб развития, а сорвёшься — падай и место запоминай. Запоминай, где соломки подстелить, где обильно смазано жиром и слишком скользко, а где стоит натереть канифолью и рискнуть. Вроде, всё я делаю правильно, а на душе всё равно неспокойно, слишком стремительно развиваются события.

Однако стоит честно признаться, что было нечто крайне забавное в том, как я готовил первый цех завода к торжественному открытию. Чуть ли не на цыпочках подкрался к крыльцу проходной — так осторожно, словно все приглашённые могли наблюдать за мной из берёзовой рощи, готовясь немедленно обнаружить меня. Вытянув длинную красную ленту и обвязав ее вокруг колон, положил на надлежащее место ножницы и сразу же отступил в сумрак, словно стремясь оставаться невидимым. Сложно было даже представить, насколько я оттягивал этот момент ещё неделю назад, обучая почти круглые сутки своих рабочих. И не по тому: а вдруг что-то пойдёт не так? Генератор не запустится или, не дай бог, короткое замыкание. В мире всё возможно и не стоит окунаться в крайности. Просто старт уже нельзя было оттягивать бесконечно. С открытием цеха мы договорились с Генрихом Вальдемаровичем об аренде его имения (кто же мог предположить, что штабс-капитану срочно потребуются деньги), а это начало нового этапа, причём с опережением разработанного плана чуть ли не на полгода. В общем, прожекты придётся переиначивать, сдвигая сроки и изыскивая возможности.

Солнце уже озарило фасад противоположного здания столярного цеха, а значит, уже как минимум пять часов. Минут через пятьдесят должны появиться кареты с приглашёнными гостями, выехавшие от особняка Есиповича, а глазеющая публика уже начала собираться. Вот появилась пятёрка обслуживающих механизмы мастеров, а вслед за ними Клаус Иванович, бывший геодезист и строитель каналов, а ныне ведущий химик опытного производства. Как-то незаметно подтянулись размещавшиеся в Абраменках разнорабочие, тут же и каменщики и даже Маркел Кузьмин, привезший вчера одну из последних партий кирпича с десятком односельчан, подрядившихся на работу. В принципе, вся эта торжественная церемония только для них, остальные — риторическая вода, но без присутствия смоленского бомонда, к сожалению, даже в их, глазах настоящих тружеников, она будет не полной.

— Поздравляю Вас, мой дорогой сосед, — произнёс Есипович, когда церемония закончилась и опорожнившие две дюжины бутылок дорогущего шампанского, новоявленные миноритарные смоленские акционеры расселись по экипажам.

— С чем, Генрих Вальдемарович? — спросил я.

— Как с чем? А разве не к этому вы стремились, когда прибыли сюда? Впрочем, — задумчиво произнёс штабс-капитан, — конечно, нет. Я хотел выразить восхищенье, как лихо Вы заполучили в свой карман этих олухов из свиты губернатора и три десятка подённых душ выкупленных от рекрутского набора.

— Думаете, это было необходимо? — усомнился я. — Триста пятьдесят рублей за душу, как-никак. Вы точно мне подмигивали?

— После того, как я сам им это предложил, — да. Почти задарма получить на четверть века молодых, полных сил мужиков — да за это душу чёрту заложить можно.

— А Вас не смущает, "дорогой сосед", что эти рекруты наверняка приписаны к своим полкам, — усомнился я, — и их рано или поздно примутся искать?

Генрих Вальдемарович откровенно расхохотался и, успокоившись, произнёс:

— Даже взявший у Вас деньги майор, совершенно не представляет, какое количество рекрутов сгинут по дороге. По глупости или несчастью, это уж как бог даст, но из сотни редко меньше двух десятков. Так-то мой дорогой сосед. И ещё, Вы наверно не в курсе, что Ашу пришло письмо из Калуги, где, между прочим, упомянуты кое-какие подвиги смоленских путешественников. Жаловался Его Высокопреподобие.