Расплата за предыдущую жизнь (СИ) - Косенков Евгений Николаевич

— Вы согласны со мной, Николай?

— Сталин — тиран. Это знает весь мир. Комиссары и НКВД его люди. Миллионы убитых и замученных до войны и миллионы погибших в войну навсегда останутся их жертвами.

— Хорошо сказано, — усмехнулся оберштумфюрер.

В это время ввели другого пленного. Высокий, молодой, светлые волосы и голубые глаза. В уголках губ застыла насмешка. Его грубо толкнули на стул и привязали к нему ремнями.

— Переводите. Добровольное признание и имена участников попытки побега сохранят жизнь.

— Моя жизнь принадлежит моей стране и народу, и не тебе распоряжаться, сохранить её или нет, — ответил пленный и сплюнул на пол кровавый сгусток.

Коля не знал, стоит ли переводить именно то, что сказал пленный.

— Что сказал русский?

Сбивчиво и почти точно Коля перевёл фразу.

— Жизнь даётся раз. Сегодня я решаю, кто погибнет, а кто будет жить. Твоя жизнь принадлежит сейчас мне!

— Глупцы всегда примеривают на себя роль вершителя судеб. Моя жизнь принадлежит моей стране и народу, независимо от того кто стоит у власти. Но своей жизнью я распоряжаюсь сам. Захочу — расскажу, кто был зачинщиком побега, захочу — не скажу. То есть я сам решаю, что делать со своей жизнью. Разве не так?

Обершутрмфюрер задумался, прошёлся вдоль стены туда и обратно.

— В России ещё остались философы, — внезапно улыбнулся он. — Забавно. В другое время и в другом месте, я бы пофилософствовал. Но, сейчас, к сожалению, идёт война. Итак, что выбираете, смерть или жизнь?

— Смерть — продолжение жизни, — усмехнулся в ответ пленный. — Переход из одного состояния в другое.

— Совсем не боишься смерти?

— Чего её бояться? Рано или поздно все умрём. Тело смертно, а душа вечна.

— Говоришь как поп, а не командир Красной армии.

— Умереть за родину не только почётно, но и священно.

— Хм, — оберштурмфюрер почесал тыльной стороной ладони подбородок. — Так никто не узнает, как ты погиб! А везде появится твоё фото как предателя. Тебя будут презирать твои товарищи и миллионы людей твоей страны.

— Это всё земное. Там, — пленный головой и глазами показал вверх. — Там, душа очищается от всего наносного, и несправедливые обвинения отпадут сами. А что касается земного, то правда всегда найдёт путь и моё честное имя, пусть и через сто лет, всё равно будет очищено.

— Хорошо, ты выбрал смерть. Скажи, если человек добровольно перешёл на сторону врага, потому как считает, что у власти стоит настоящий враг человечества, то он предатель или освободитель?

— Враг и предатель. Освободитель тот, кто освобождают свою страну, народ, землю от внешнего врага. А тот, кто переметнулся на чужую сторону, является предателем.

— Он не согласен с политикой правительства, и потому перешёл на другую сторону.

— Разницы нет. Поднял оружие против своей страны, надел форму врага — предатель!

Оберштурмфюрер глянул на побледневшего Колю, который переводил слова.

— Демагогия. Во все времена все пользовались наёмной силой и чужими войсками, чтобы сменить власть. И эта война не исключение. Все твои рассказы о предательстве ничего не значат. Жаль, что приказ однозначен. Не сказал имени — расстрел. Интересно было с тобой поговорить. Шульц!

Всё тот эсэсовец нарисовался в дверях.

— Расстрелять.

Коля стоял на ватных ногах. В голове крутились слова странного пленного. Предатель звучало зловеще. Неужели он — предатель? Не может такого быть! Я за демократию и цивилизацию. Я за мир! Только демократия способна принести мир и свободу всему народу. Я не могу быть предателем! Я ведь хочу для своей страны только хорошего!

— Не принимайте слова этого русского близко к сердцу. Он обычный философ, философы далеки от реальной жизни. Я попрошу вас унести эти две папки обер-лейтенанту. Мне ещё надо закончить тут некоторые дела, а вы всё равно идёте наверх.

Коля согласно кивнул и получил папки в руки.

— Разрешите идти, господин оберштурмфюрер?

— Идите, ефрейтор. И забудьте о словах сумасшедшего красного командира. Просто забудьте. Он не прав. Освободитель тот, кто освобождает свою родину от таких фанатиков как он и комиссар. Вот это запомните, Николай!

Коля вышел в коридор, постоял немного, осмысливая услышанное, и уже твёрдой походкой отправился наверх. На ступеньках выхода из подвала он оступился и уронил папки. Верхняя соскользнула с нижней. Коля нагнулся, собрал их, но застыл. Надпись на нижней папке заставила вздрогнуть. Он медленно поменял папки местами и замер. На ней было аккуратно выведено: Страшнов Степан Васильевич, год рождения 1917, место рождения — город Игарка Туруханского района Красноярского края, русский. Командир взвода. Коммунист. Ниже карандашом добавлено — расстрелян.

Однофамилец? Прадед? Бабушка упоминала Игарку родным городом прадеда. Неужели это и был прадед? Мой родной прадед? Коммунист? Не-ет! Он не мог служить кровавому режиму! Сердце учащённо стучало в груди. Мысли в голове начали путаться. Это не прадед! Он не мог! Бабушка упоминала, что где-то здесь он пропал без вести. Где-то здесь, но это точно не он! А если он? Я допрашивал своего деда и обрёк на гибель? Но я то, что смог бы сделать? Я всё равно ничем ему бы не помог! Год рождения. Что бабушка говорила? Год октябрьской революции. А она произошла когда? В семнадцатом? Всё совпадает. Фамилия, имя, отчество, год и место рождения указывают на моего прадеда. Он вытер вмиг вспотевшее лицо раскрытой ладонью. Ещё раз пробежал глазами по строчкам и открыл папку. С фотографии смотрел молодой и смеющийся командир. И тут его ударило током. Такая фотография висела над бабушкиной кроватью, пока отец не спрятал все фото в коробку после её смерти. Прадед…

Он шёл на второй этаж как в тумане. Он не мог поверить и не мог принять ситуацию. Мозг отказывался понимать. В нём появилось второе «я», которое стучалось в его мозгу и кричало — предатель! Второе «я» пыталось возражать, но почему-то безуспешно.

Обер-лейтенант сразу обратил внимание на изменившегося Колю. Его состояние он понял по-своему.

— Вам нездоровится?

Коля долго переваривал вопрос, отчего обер вышел из-за стола и подошёл ближе к нему.

— О, я понял! Вы, Страшнов, под впечатлением работы мастера господина оберштурмфюрера. Это, действительно, впечатляет. Настоящий мастер. Я бы сказал — виртуоз. Собирайтесь, едем в лагерь. У нас сегодня много работы. Хиппель! Машину!

И опять Коля смотрел через стекло машины на белорусский город, в котором жители передвигались опасливо, с опущенными вниз головами, а солдаты вермахта шли свободно и без боязни. Он гнал от себя мысли о расстрелянном прадеде, о предательстве, старался думать о цивилизации, ради которой надо принести в жертву сталинских солдат, высокой чести великой миссии освобождения. Чем дольше он пытался забыть об одном, и думать о другом, тем сильнее болела голова.

Хиппель сидел рядом с Колей и время от времени отвечал на вопросы обер-лейтенанта, которые тот задавал по поводу военнопленных, их содержания, отправки. Коля слушал вполуха и благополучно забывал. Он всеми силами стремился вернуть то состояние, когда его взяли на службу в комендатуру и присвоили звание ефрейтора, почувствовать радость и нужность. А душа, напротив, разливалась пустотой и печалью. И ещё где-то глубоко внутри засело чувство неправильности происходящего. Оно свербило, не давало покоя, и не заглушалось ничем.

— Страшнов! Вы начинаете меня пугать!

Коля выплыл из своих раздумий и понял, что они приехали, а обер-лейтенант дожидается у машины, когда Коля соизволит выйти. Быстро выскочил, вытянулся.

— Извините, господин обер-лейтенант, немного укачало. Больше такого не повториться!

Обер-лейтенант склонил голову набок, вытянул губы трубочкой, внимательно посмотрел в глаза.

— Там, в подвале, был ваш родственник?

Коля вздрогнул и непроизвольно кивнул.

— Теперь в вас борются чувство вины и справедливости. Позвольте дам вам совет, Страшнов. Ваш родственник враг. И если бы вы его не убили, то он убил бы вас. Ваша совесть чиста. На войне, как на войне. Идёмте.