Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

Внизу, в опустевшем зале, неторопливо работал мастер Кюн, расчехляя свой заветный кинопроектор «Люмьер» — ящик, наделенный почти магической силой. Возле него, подобно юным жрецам при древнем оракуле, вертелись трое пионеров, самых пытливых. Им страшно хотелось узнать, как обращаться с диковинным аппаратом. Мастер Кюн, к его чести, секретов не скрывал, напротив, охотно учил, растолковывал, показывал. Это, кстати, входило в условия его контракта. Да и почему, в сущности, не учить? Он, бедняга, весной собирается вернуться в Париж. Ах, Париж, Париж… У него там, на Монмартре, осталась жена и две дочки-погодки. И он, по его словам, страстно хочет поскорее их увидеть. А на заработанные в России деньги он мечтает открыть свое дело, небольшой, но первоклассный электротеатр. Уже и название придумал, со значение — «Царский». Так он, по крайней мере, говорил. Разумеется, не мне лично — наши социальные сферы соприкасаются лишь в точке кинопроектора, — но у меня, слава Богу, есть свои источники информации среди «технического персонала», то бишь прислуги. Без этого нельзя в наше переменчивое и полное неожиданностей время. Надстройка должна знать настроения базиса.

В наблюдательный пункт, нарушив моё уединение, пришли Анастасия и Мария. Их задача — следить за реакцией публики, улавливать малейшие оттенки смеха, скуки, удивления. Живой барометр зрительских эмоций.

Пионеры-помощники закрыли окна тяжелыми черными шторами. Включили электрическое освещение.

Мастер Кюн, давая урок демократии, доверил одному из пионеров — кажется, Егупову — маленький, но невероятно звонкий ручной колокольчик. И пионеры, услышав его призывный трепет, быстро-быстро, как поросята к корыту, прибежали назад, в зал. У нас на Ферме такой аттракцион устроила Мария. Условный рефлекс. Не пригласить ли великого Павлова прочитать лекцию пионерам?

Их, этих избранных, допущенных в святая святых — в Терем и вообще в Александровский Парк, — набирается ровно две дюжины. Отборные, проверенные вдоль и поперек. Генерал Джунковский, человек безупречной репутации и несколько старомодных понятий о чести, по-прежнему командует Отдельным Корпусом Жандармов, но свой знаменитый приказ о недопущении вербовки агентуры среди гимназистов ему пришлось, к его неудовольствию, отменить. Маклаков нажал, как следует. А Маклакову, в свою очередь, указал Papa. А Papa… а Papa подсказал я. Оно, конечно, очень благородно и по-рыцарски — ликвидировать институт осведомителей из гимназий и университетов, а также, что особенно трогательно, в армии и во флоте. Как говорят моряки, «на флоте». Благородно, бесспорно. Но кто сказал, что власть — дело благородное? Власть сродни работе сантехника: чтобы в стране было чисто и удобно, порой приходится прочищать канализацию. Неэстетично? Фи? А жить в дерьме не фи? Вы уж извольте выбирать.

Я оставил девочек одних — пусть смотрят, пусть учатся читать по лицам. Я же в этом понимаю мало, моя стихия — читать между строк официальных докладов. Вышел потайным ходом, ведущим из-за тюлевой завесы в мой потайной же кабинет. Левое крыло Терема было специально для того и пристроено, для встреч явных и встреч тайных, удовлетворять вполне естественную потребность власти в уединении и конспирации.

Из кабинета я вышел в коридор. У дверей, как два гепарда, стояли Гришка и Мишка, мои верные телохранители. На всякий случай. На время подобных визитов, особенно массовых, вроде сегодняшнего, из Александровского дворца сюда перекочевывает с десяток разных, ничем не примечательных людей — для присмотра, для порядка. Все они — из числа тех, про кого в просторечии говорят, что они способны на скаку остановить не коня — слона. В наше неспокойное время иначе нельзя. Даже в Царском Селе. Особенно в Царском Селе.

Кстати, надо бы навестить Биби, нашего слона. Мысль эта посетила меня внезапно, как часто посещают мысли о старых и верных, но подзабытых слугах. Сейчас он, бедняга, в своем слоновнике, в тепле и сытости, но, поди, испытывает смертную скуку. Удел всех пленников, даже царских. Слониху, что ли, ему завести для пары? Вопрос, на первый взгляд, сугубо зоологический, но в нем скрыт и некий государственный подтекст. Устойчивость любой системы, от слоновьей семьи до империи, зиждется на правильном подборе кадров и здоровом потомстве. Нужно будет снестись со специалистами, причем не с теоретиками из Академии Наук, а с практиками, людьми дела. Лучше всего — из Берлинского зоосада. У нас, надо признать, с зоосадами пока не очень, не до зоосадов, не до развлечений: Россия, вечно догоняющая, решает задачи иного порядка — прокладывает рельсы, строит заводы, вооружает армию. Слоны могут и подождать. Но не Биби.

В слоновник я, поразмыслив, решил заглянуть позже, когда освободится Мария, она тоже любит навещать Биби. Вместо этого свернул в библиотеку, просмотреть свежие газеты. Интернета, этого будущего чуда, нет, телевидения, этого коробейника грядущих десятилетий, — тоже. Остаются газеты — эти ежедневные срезы общественного бессознательного, и телеграф, этот нервный узел планеты. Императорское Телеграфное Агентство России рассылает сводку новостей аккуратно, дважды в день, как добропорядочный аптекарь — микстуру. А для Papa, дабы не обременять его монарший ум излишними подробностями, готовится специальный, сжатый выпуск — изюм, вынутый из булки ежедневной информации. Не читать же государю все подряд, где на одну действительно важную новость приходится десять второстепенных и целая сотня — о вещах курьезных и пустых, вроде сенсационного появления на улицах Иркутска шестерки зебр, запряженных в экстравагантную карету тамошнего промышленника, господина Воропаева. Зато в эти специальные, очищенные выпуски входят новости, которые для широкой публики не предназначены. Так ли, иначе, а печать у нас — несвободная. Увы. Не время смущать незрелые, воспаленные умы россказнями о призраке, бродящем по Европе, о светлом царстве коммунизма, столь соблазнительном для идеалистов и неудачников. Нет, в целом-то я, конечно, за свободу. Теоретически. Свобода — не прихоть, свобода — крылья. Но крылья нужны птицам, а разве мы, люди, птицы? Мы больше похожи на ящериц, побольше, поменьше, прикованных к земле цепями долга, традиции и необходимости и при нужде отбрасывающих хвост.

Зебры господина Воропаева меня сегодня не интересовали. Мой ум занимала куда более мрачный сюжет: как продвигается расследование потопления «Святогора». Ледокол, шедший под Андреевским флагом, нашел свой конец в туманных водах Немецкого моря. История темная, пахнущая не то войной, не то чудовищной случайностью.

Но, похоже, никаких прояснений в этом густом тумане нет. Телеграфные ленты сообщают сухим канцелярским языком: «Идет опрос экипажа». Капитан «Святогора», господин Неупокоев — фамилия-то какая знаменательная! — по-прежнему числится в списках пропавших без вести, хотя шансы на то, что он жив, крайне призрачны. Море редко возвращает своих пленников.

Ага, вот оно: сообщается, что английские инженеры и служащие, находившиеся на борту в качестве сопровождающих, были срочно, в течение суток, эвакуированы в Великобританию. Сразу, в первый же день инцидента. Задерживать их у властей Германии, разумеется, оснований не нашлось. Законных оснований, следует понимать. А незаконных в просвещенной Германии быть не может, ибо Германия, как с пафосом вещает ее пресса, зиждется на фундаменте строгого права. Британская же пресса, не мудрствуя лукаво, утверждает, что срочная эвакуация понадобилась исключительно в связи с опасением за жизнь и безопасность британских граждан. Никак иначе. Вена, наша вечная и лукавая союзница, всей этой трагедии в Немецком море уделяет до обидного мало внимания. У Вены свои, насущные заботы: во-первых, ненадежный императорский королевский двадцать восьмой пехотный полк пришлось в спешном порядке «расформировать из-за трусости и измены» — формулировка, от которой веет духом Тридцатилетней войны; во-вторых, и это куда важнее, император Франц-Иосиф Первый уже восемь дней не выходит из своих покоев и не встречается ни с собственными министрами, ни с иностранными посланниками, что позволяет предположить серьезное ухудшение состояния здоровья любимого монарха.