Михаил Александрович поступил правильно — присутствующие в императорском кабинете глава правительства, военный и морской министры собрались для беседы, а потому излишнее соблюдение ритуала могло сбить участников с делового ритма.
— Мы сможем перебросить корниловскую и дроздовскую дивизии в течение двух недель, если флот выделит транспорты для перевозки. Как и обе туземные конные дивизии. Еще две ударные дивизии, марковскую и алексеевскую, необходимо доукомплектовать. Можем рассчитывать на две донские казачьи дивизии и пластунскую бригаду. Плюс гвардию.
— Этого мало, Антон Иванович, — мягко сказал монарх, — румыны сосредотачивают в Бессарабии, если полученные данные верны, пока до пяти дивизий. А сколько они могут вообще мобилизовать?
— До двадцати дивизий пехоты и три-четыре дивизии конницы, — тут же отозвался генерал Деникин. — Но не менее половины из них они выделят для прикрытия границ в Трансильвании и Южной Добрудже, дабы Венгрия с Болгарией не попытались вернуть эти земли обратно.
— Румынский флот не представляет для нас какой-либо серьезной угрозы, — веско заявил адмирал Колчак. — У них вообще нет современного военного флота. Переброска наших войск транспортами до Одессы из Севастополя и Новороссийска не встретит затруднений. Что касается «союзников»… При благожелательной позиции Англии французская эскадра в Константинополе вряд ли выступит против нас открыто.
— Хорошо, Александр Васильевич. Хоть здесь мы имеем перед Румынией явное превосходство. Господа, я думаю, вы понимаете, что упускать Новороссию нам никак нельзя. Но в то же время следует учитывать незначительность нашей воинской силы в Крыму и на Северном Кавказе. К тому же будет необходимо подавить повстанчество, особенно отряды Махно, оперирующие в Северной Таврии.
— Ваше величество, — Кривошеин поджал губы, — меня беспокоят больше те поставки зерна, которые мы будем должны осуществить с Кубани. У нас нет лишних средств, а потому помощь сибиряков настоятельно необходима. К тому же без чрезвычайных ассигнований на военные нужды будет затруднительно провести частичную мобилизацию армии, а также провести «умиротворение» на присоединяемых территориях…
Михаил Александрович слушал и не слышал Кривошеина. Нет, Александр Васильевич, сподвижник убитого террористом с подачи охранки премьер-министра Столыпина, главноуправляющий землеустройством бывшей империи, тайный советник, кавалер и прочее, находился на своем месте. Но мозг лишь краешком внимал удручающему рассказу о финансах, что на ладан дышали и поддерживались сибирским золотом, которое предстояло выцыганить на новые траты.
«Обрыдло» — он вспомнил Арчегова, который со смертельно усталым взглядом произнес это слово. Действительно, «обрыдло» — как никогда, Михаил Александрович понимал сейчас своего друга.
Именно друга — а кто иной согласится просто так взвалить на плечи чудовищную ношу, осыпаемый за это презрением, оскорблениями и клеветой. И сколько он тащит на себе, это Михаил понял только сейчас, перебравшись в Крым, в старое царское имение, в котором он отдыхал еще ребенком.
«Как мне все надоело! Хуже горькой редьки!» — монарх сжал зубы в бессильной злобе. Даже в своих самых худших опасениях он не предполагал, что встретит на юге такое…
И вновь он вспомнил Арчегова, что с кривой улыбкой и ехидным голосом обозвал генеральскую среду «террариумом», сиречь вместилищем змей и прочих пресмыкающихся. И если бы только военных, революция изгнала на юг огромное количество «бывших» — чиновников и аристократию, разорившихся банкиров и помещиков, чьи имения были перезаложены еще до революции, а сейчас отобраны большевиками, чванливых сановников, ставших мелкими спекулянтами, думских краснобаев и земских болтунов и целое множество других «столпов» погибшей империи.
Лица проходили перед мысленным взором сплошной чередой, а просьбы, похожие у всех, как и горести, услужливо подсказывала память. И все униженно просили у него вернуть то положение, что они имели в прошлой жизни. Не столько просили, сколько требовали, искренне считая, что монарх должен это сделать. Даже обязан!
И негодовали, когда получали отказ. Но шли и шли, находя различные протекции, используя связи, и не было им конца. Как выбраться из этого порочного круга?!
Беда в том, что война с германцами, революция и братоубийственная бойня многих ничему так и не научили. В прошлом все эти люди, пользуясь своим положением, прямо и косвенно, своей алчностью, ленью, тупостью, чванливостью довели страну до краха. И теперь желают снова занять положение, дабы «послужить Отечеству».
Да их поганой метлой гнать нужно! Подальше! А ведь это не кошмарный сон, который схлынет утром, нет, это ужасная явь будет продолжаться бесконечно, пока не найдется сил и средств ее изменить…
— Может быть, нам следует обратить внимание на Грецию с Болгарией? Они наши потенциальные союзники — греки ведут войну против Турции, а болгары могут связать часть румынских сил…
Михаил Александрович тряхнул головой, стараясь прогнать тягостные размышления и настраиваясь на разговор с министрами. Ведь, к его глубокому сожалению, эту ношу нельзя переложить ни на кого другого. Требовалось самому исполнять возложенный на него долг перед страной…
Ижмарская
Сердце бешено колотилось в груди, норовя из нее вырваться. Тело обжигало жаром. В объятиях была она — его любовь, та, которую пришлось искать в прожитых жизнях.
Семен крепко сжимал девушку, сплавившись с суженой в одно целое на узком вагонном диванчике, боясь потерять связь с ней хоть на миг. То, что произошло с ними, ошарашило, обдало кипятком. И сейчас он был готов умереть, но уже от счастья, настолько ликующая радость переполняла душу и норовила выплеснуться наружу.
— Я люблю тебя, горе ты мое!
Тихий девичий шепот достучался до разума, и Фомин вернулся с небес на землю. Маша взяла его ладонь и прижалась к ней губами. Кожу обожгли поцелуи, и еще он почувствовал расплавленные капельки слез.
— Почему ты плачешь, девонька моя?
— Счастлива, вот и плачу. Никогда не думала, что встречу свою любовь вот так, и первым нашим брачным ложем станет вагонный диванчик, на котором и одному тесно. А мы с тобой вдвоем уместились…
Фомин сглотнул, его распирало от счастья и гордости, на душе впервые в жизни было легко и спокойно. Маша искренне любила, без расчетливого цинизма, и он это знал. Умел опознать, благо дар не подводил.
Теперь он будет с ней рядом всю жизнь, рука об руку, и… Да плевать на все, на положение и чины, ордена и богатства, карьеру — когда есть любовь, все остальное приложится.
— Слушай, Сеня. — Девушка извернулась в его крепких объятиях, и ее лицо уткнулось ему в плечо. Зубы игриво укусили, а пальцы ущипнули. — Нет, нет, ты меня не так понял. Больше не надо. Достаточно для первого раза. А то больно…
Фомин помимо воли зарделся, как мальчишка. Он стал для нее первым и единственным мужчиной. Муж!
Обретение собственной семьи было настолько внезапным, что Семен Федотович пока не мог принять его всем сердцем, но уже мыслил за двоих. И прекрасно понимал, что теперь станет легче, как любому командиру при грамотно обеспеченном тыле.
— Я тебе казаков рожу, сыновей. Уж больно много станичников в землицу сырую полегло, оскудел Дон-батюшка.
— Знаю, — он погладил ее по лицу. — Крепеньких ребятишек рожать будешь, настоящих мужичков.
— Казаков! — Голос девушки посуровел. — Это бабы мужиков рожают, а я казачка и тебе токмо казачат дарить буду.
— Так я не казак!
— Будешь им, воин ты лихой, — уверенно сказала девушка и поцеловала его открытую ладонь. — В Омске поезд несколько часов стоять будет, мы успеем в церковь сходить. Не хочу до Новочеркасска тянуть, с тобой хочу быть венчанной. Настоящей женой!
— Батюшка вряд ли сможет нас так быстро обвенчать. — Фомин не возражал против женитьбы. Еще бы возражать, если он сам этого желал. И ему нравилась целеустремленность жены, сильно нравилась. Как и то, что совсем юная девушка не боялась принимать решения.
