Ошибка комиссара (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

— А что там с чайником-то?

— Готово!

Ну и ладно. Замучился я в ожидании.

Грузинский чай, даже заваренный по методу английского писателя, мне показался не очень изысканным, но где скромному библиотекарю, пусть и целому завфондами, взять индийский? Да и я в последнее время не избалован хорошим чаем. Всё-таки не двадцать первый век на дворе, а заключительная четверть двадцатого, выбора нет. Как говорится — лопай, что дают. Впрочем, я тут же засомневался в собственных умозаключениях. Да, через каких-нибудь сорок лет полки магазинов будут завалены пачками с названием «Чай». Только вот чай ли это будет? Миллионы вкусовых добавок химического происхождения уведут этот напиток далеко в сторону от его изначального, классического вкуса, который и сделал чай таким популярным. К вашим услугам ароматы и бергамота, и корицы, и лаванды, только чайного во всём этом разнообразии всё меньше и меньше. Тут я понял, что окончательно запутался в чайном вопросе и утешил себя тем, что человеку, видимо, свойственно приукрашивать недостижимое, даже если это всего лишь чай.

Пора возвращаться к актуальным вопросам текущего момента.

— Но все-таки, что этому незнакомцу, который шлет угрозы, от тебя нужно? — вернулся я к разговору. Вспомнив одну байку из моего времени, усмехнулся: — Может, у тебя швейная машинка с секретом?

— Рассматривала я ее, — кивнула Аэлита на ножную машинку, занимавшую почетное место в углу, под полочкой, где положено находится иконам. — Ничего нет, никаких секретных отделений. Есть обычный ящичек, куда катушки с нитками кладут.

Я не стал пересказывать байку о том, что в швейных машинках фирмы «Зингер», якобы, вместо серийного номера, имеется шифр, предоставляющий доступ к одному из швейцарских счетов основателя фирмы. А это миллионы долларов! Вроде бы, в конце девяностых-начале двухтысячных швейные машинки «Зингер» пользовались небывалым спросом. Но никто так и не обнаружил секрета и ажиотаж спал, как и начался.

Проследив за моим взглядом. Аэлита вдруг вспомнила:

— Здесь раньше тоже икона стояла. Она мне от родителей досталась. Но тоже — не слишком и ценная, девятнадцатый век.

— А куда она подевалась? — поинтересовался я.

— Икону я тетю попросила взять. Зачем она мне?

У меня возникло ощущение хождения по кругу. Или по спирали, когда всё вроде повторяется, но каждый круг с новыми особенностями. Опять иконка и опять ранее упомянутая тётя.

Что-то тут не так! Ведь зачем-то же наш Роберт спёр у Аэлиты бумажную иконку? Может быть он знает, что ищет, но не знает, как это выглядит? Какая-то смутная догадка закопошилась в моих мозгах.

— Фамилия тёти, конечно, Епанчина? — спросил я, уже зная ответ.

— Да-а…

— И живёт она…?

— … в деревне Кукушкино Это недалеко от Яганова. — закончила фразу Аэлита.

И теперь этот Роберт знает её адрес, поскольку стащил ещё и письма. А он не так прост, получается, наш библиотечный интеллектуал.

Эти соображения я пока оставил при себе. Только ведь Аэлита и сама не дура, может догадаться и без моей помощи. Надо её маленько переориентировать.

— Расскажи-ка мне, пожалуйста, о родителях, об этой тётке своей…

— Не тётке, — сварливо поправила меня Аэлита, — о тёте.

Вот ведь заноза! Я смиренно приложил руки к груди — виноват, больше не повторится. И приготовился слушать. История получилась такая:

Мать и отец Аэлиты родом из здешних мест, но отец старше матери и уехал в Ленинград давно, еще до революции. Воевал, понятное дело, на стороне красных. Отец, хотя и носил звучное имя Лев, к дворянскому роду Епанчиных никакого отношения не имеет. Родители познакомились в Череповце, в тридцать четвертом году, где мать работала учительницей, а отец приезжал не то в служебную командировку, не то навестить родственников. Со слов тетушки — сестры отца, которая нынче живет где-то в Череповецком районе, Лев Никодимович Епанчин в нашем городе бывал не один раз и, вроде бы, что-то здесь делал во время гражданской войны. Возможно, устанавливал Советскую власть или боролся с контрреволюцией, кто теперь скажет?

Еще я про себя подумал, что отца, (пусть о покойных плохо и не говорят), жизнь ничему не научила. Сам мучился с «дворянским» именем, не говоря уже про фамилию, так и дочке оставил «наследство». Нет бы дать имя попроще, а он, вишь, наградил девчонку таким имечком! Но отец и сам свое имя и фамилию не стал менять, хотя это в те годы это было не сложно. Да и Аэлита, если бы захотела, могла бы обратиться в ЗАГС и сменить имя. Но не стала.

К началу войны Лев Никодимович был уже достаточно большим военным командиром. Аэлита сразу заявила, что в чинах и званиях не разбирается, а посему точнее сказать не может. Про него ей известно только, что погиб в первые дни войны, оказавшись в самом пекле жестоких июньских боёв. Мать умерла от голода в сорок втором, а ее саму успела вывезла тетка за месяц до начала блокады. Тетя Валя фельдшер, младше матери на один год. И все, что Аэлита знает о родителях, ей рассказывала тетушка.

От родителей осталось всего ничего — швейная машинка «Зингер», десятка два книг, два альбома фотографий и орден отца, который, после его гибели, прислали сослуживцы. Это, кстати, удивительно, потому что в первые дни войны иной раз даже и могил-то не оставалось, не то, что наград. Уже после войны тетушка ездила в Ленинград, но в комнате коммунальной квартиры, где жили Епанчины, проживали чужие люди. А предъявлять какие-то претензии было некому. Аэлита еще мала, да и по закону уехавшие в эвакуацию не имели прав на свое жилье, которое они оставили. Спасибо, что люди попались совестливые — отдали машинку, хотя могли бы и не возвращать, зажилить. И за книги спасибо. О том, как это всё богатство в Череповец везли — отдельная история получилась бы. И молодцы, что фотографии не выбросили, а сохранили.

Жили они с теткой здесь, но нельзя сказать, что бедствовали. До восемнадцати лет ей выплачивали пенсию за отца и, довольно-таки неплохую, потому что она была больше, нежели зарплата тетушки. Вот, с жильем им никто помочь не мог, хотя регулярно обещали.

Когда Аэлита закончила школу, тетя Валя хотела, чтобы она поступила либо в медицинский институт, либо в медучилище. Пошла бы, так сказать, по ее стопам. Но она выбрала библиотечное дело.

И поступила в библиотечный институт не потому, что на что-то другое ума не хватало, а потому что ей всегда нравились книги. И она с детства любила библиотеки, аромат страниц, а еще — возможность делиться с людьми знаниями, хранящимися в книгах.

Еще я узнал о том, что когда она училась в библиотечном институте, то у нее появился молодой человек — курсант, учившийся в военном училище железнодорожников[1].

И все складывалось замечательно, они уже планировали, что поженятся, мечтали о детях и о том, как она отправится вместе с мужем по его распределению (какая разница, куда отправят?), но случилась беда. Договорились о встрече у Дома книги, на Невском. Он бежал к ней на свидание — радостный, с букетом цветов и так торопился, что решил перебежать Невский проспект, хотя горел красный свет. Две машины затормозили, а вот третья, не успела.

Аэлита не стала говорить о том, что она пережила в тот момент, когда у нее на глазах погиб любимый человек, просто констатировала, что если бы не тетушка, то она, скорее всего, тоже бы покончила с собой. Спасибо подругам, которые дали телеграмму в Череповец и тетка, бросив все дела, примчалась в Ленинград. Чуть не бросила институт (спасибо тетушке, которая ходила в ректорат, писала за племянницу заявление на «академку»), почти год приходила в себя. Опять-таки, благодаря усилиям тетушки перевелась на заочное отделение, кое-как закончила вуз.

Не умерла, устроилась в библиотеку, но на личной жизни поставила большой крест. Пыталась искать утешение в религии, но после первого же посещения церкви решила, что больше туда ни ногой! Откуда она могла знать, что в церковь женщинам нельзя заходить с непокрытой головой? А она вошла, но не успела даже свечку купить, как на нее сразу же налетели бабульки, обозвали лахудрой и чуть ли не силой вытащили из храма.