Валентин Андреевич стоял у края рулёжки, не сводя глаз с исчезающей точки. Шарф трепал ветер, пальцы вцепились в край кожаной куртки — будто и после взлёта он продолжал удерживать самолёт усилием воли.
Он потратил на это безумие целую неделю. За это время они с Хреновым успели раз двадцать поссориться до хрипоты, дважды едва не подрались, и уж сколько раз ему хотелось запустить в этого проходимца чем-нибудь тяжёлым — не сосчитать. Но, надо признать, результат всё же имел место: под самолётом теперь болталась одна из шести английских торпед, добытых ими в тех самых каменоломнях, где, по идее, должно было добываться только безумие.
Подвесили они её тоже по-хреновски — чудом доведённая до ума, перекрашенная, на самодельных кронштейнах, перевязанных проволокой, с примитивным спусковым устройством, склёпанным из всего, что нашлось под рукой.
Валентин Андреевич долго молчал, глядя в небо, потом хмыкнул и пробормотал себе под нос:
— Утопите, — Буров, признался себя, что волнуется, глядя на низкие тучи, закрывшие горизонт, — какую-нибудь жёлтую макаку этой писькой Бобика…
Сравнение было, как и сам автор фразы, грубым, метким и неприлично точным. Торпеда действительно напоминала что-то неприличное, особенно с учётом её размеров и способа подвески.
Он постоял ещё немного, пока небо окончательно не проглотило самолёт, потом вздохнул, поправил фуражку и пошёл обратно к ангарам.
А буквально за день до этого, произошло событие, которое и определило сегодняшний взлет.
Местное начальство во граве с Жигаревым и Хрюкиным подошло на мягких лапах, как раз в разгар обсуждения марксистско-ленинского философического взгляда на описанное техническое изделие:
— Ты, Хренов, инженер недоученный! Жену свою будешь учить этот собачий стручок руками придерживать! — плевался ядом помпотех. — Это не самолёт, а гроб на проволочках! Торпеду он подвесил! Сцепил из железяк и проволоки, как телегу для дураков!
Сам же Хренов, совершенно не реагировал на ругань и только что-то пробурчал, что невнимательный наблюдателюь принял бы за «идите в ж**у, Валентин Андреевич», а на самом деле он сказал про «лабораторию кривых рук и дурных идей».
«Жалко, супер-локов и синей изоленты ещё не изобрели! На одной лакоткани и дефицитной проволоке, конечно, попробуй прикрути реактивный двигатель к пылесосу!» — смеялся наш герой.
— Экспериментатор хренов, — не унимался Буров. — Вот это, Хренов, не техника — это анархия, саботаж и извращение инженерной мысли. Товарищ Ленин бы на тебя посмотрел — и уехал от такого позора снова в эмиграцию. В Швейцарию!
— В Германию! — не смог промолчать попаданец, — в пломбированном вагоне.
— Да хоть в… — тут Буров осекся, осознав опасность темы и количество любопытных ушей вокруг.
— Учиться, тебе Хренов, учиться и учиться! Как завешал великий Ленин! — Буров нашел выход из положения.
Жигарев кашлянул в кулак, Хрюкин отвёл глаза. Видно было, что им хотелось вмешаться, но интерес к редкому зрелищу перевешивал.
Начальство наконец оценило ситуацию, прищурилось и поинтересовалось, как оно, ваше ничего.
— Хреново, — честно и прямо ответил Буров, без всяких прикрас, и ткнул пальцем в виновника этого состояния.
Лёха улыбнулся и развел руки, всеми силами демонстрируя свою непричастность к происходящему.
Буров же не унимался, воздух для него был как трибуна.
— Я не удивляюсь! Этот вот, как бы капитан морской авиации,— он ткнул в Лёху снова, — желает перетопить всех макак одной торпедой. А пусть он её на верёвку привяжет и потом будет после попадания обратно вытягивать и снова кидаться.
Он помедлил, чтобы эффект выстрелил, и добавил с презрительной интонацией:
— Я вообще не понимаю, как можно этой хренью куда-то попасть. Это не торпеда, а какая-то свистяще-пердящая шутка из музея. Где тут прицел, где тут нормальная заправка, где подвеска, а не эта импровизация из гвоздей и проволоки? Как мы проверили работоспособность двигателя⁈ А гидростат! Этот сраный прибор Обри⁈ И прочей машинерии?
Начальство хрюкнуло, качнуло головой, и посмотрев на торпеду под брюхом СБ, сказало тихо и ровно:
— Хренов! Буров! Прекратить дискуссию! Ленина они вспомнили! «Коммунизм — это есть советская власть плюс электрофикция всей страны!» Так что за мной!
И два офигевших от предстоящей «электрофикции» товарища переглянулись, и пристроились в кильватер отцам командирам. Планировать большевистское применение изобретения английских буржуев против японских милитаристов.
Глава 17
За Цусиму ответите, гады!
Начало июня 1938 года. Побережье около устья Янцзы в районе Шанхая.
Лёха вывел СБ из облаков и, приглушив газ, пошёл вдоль побережья. Низкие плотные облака прижимали самолёт к серо-зелёному морю. Искать в такую погоду цель над водной поверхностью Лёха счёл неразумным: с видимостью в несколько километров наскочить на приличную добычу можно было лишь случайно. Да… похоже, идея торпедирования и все связанные с этим усилия окажутся напрасными…
Лёха вспомнил сходку, назвать это планированием боевого применения язык у него не повернулся. Картина была смехотворной, но яркой. Китайские милитаристы, накаченные близостью политического руководства, едва узнав, что у них имеется аж шесть настоящих торпед, моментально загорелись идеей перетопить весь японский флот разом.
— Смотрите, ща нам устроят вторую Цусиму! — мрачно пошутил Хренов.
— Цусиму просрало царское правительство, а мы советские лётчики, — так же мрачно, глядя на происходящее, высказался комиссар Рытов.
— Ага, и даже коммунисты… и примкнувшие к ним комсомольцы, — не удержался Лёха, заработав ещё один мрачный взгляд Рытова. «Ладно, Рытов наш, нормальный комиссар. Насколько комиссары бывают вообще нормальными», — додумал он уже про себя.
Он дождался, пока очередной план уничтожить флот Японии до обеда слегка поутихнет, и спокойно изложил свои поправки.
Вариант номер раз. Если уж так хочется бросаться торпедами по большим кораблям, то весь этот склад железа вместе со всей тряхомудией, подвесами и зарядниками надо перетаскивать на побережье. Либо на аэродром в Нинбо, в районе Шанхая, либо в Гуанчжоу, к Гонконгу. Там хотя бы расстояния получаются разумные, и до японцев рукой подать. Но, скорее всего, японцы в первую же удобную ночь одним налётом сровняют аэродром с землёй, прихватив вместе с ним и такие ценные торпедные игрушки. Да и перебазироваться туда — месяц, а может, и два.
Но самый разумный вариант — это топить японцев прямо на Янцзы, в районе Аньцина. Там уже идут ожесточённые бои, и японские транспорты и корабли то и дело поднимаются вверх по реке. Глубины там — метров по тридцать, ширина — от километра… ну, а с течением как-нибудь справимся.
Лёха посмотрел на это буйство оптимизма и понял, что настолько большой пароход, как требует китайcкое самосознание, не пройдёт сам в среднее течение Янцзы. Видя, как скривились лица начальства, Лёха, скрепя сердце, предложил ещё один вариант действий.
Можно подвесить торпеду под СБ и один раз, на свой страх и риск, прокатиться до устья Янцзы, в район Шанхая. Это километров аж восемьсот. Может, повезёт, и там подвернётся какой-нибудь приличный японский приз.
— А если нет — утопим какую-нибудь английскую калошу! Они там постоянно болтаются! — пошутил Хренов, чем вызвал предынфарктное состояние у совместного русско-китайского начальства. — А обратно уже заходить на Нинбо для дозаправки, иначе до Ханькоу живыми не дотянуть — самолёт не резиновый.
Но толку от этих шести торпед — как от козла молока. Можно, конечно, его задро… задоить до смерти… Всё равно главную работу должны сделать бомбы. Взять нормальный боезапас, пройтись вдоль реки — по колоннам, по переправам, по кораблям — результата выйдет куда больше. Торпеда — красивая, мощная, но слишком уж капризная и одинокая штука для войны в китайских реалиях.
