– Так мы чё, мы ж не знали. Примем, как полагается.
– Нюрка, тащи капусту и чего у нас там еще.
– Пацаны, так это же битлаки, бля буду, у меня пленка есть, а на коробке – фотография!
– Врешь!
– Ей-богу! Вон они стоят. Они и есть, сам позырь. Все завалились во «дворец», и, как по волшебству, через несколько минут там уже стоял стол, ломившийся от простой крестьянской еды и мутных бутылей. Джону все это очень не нравилось.
– Парни, сегодня не пить, – строго обвел он взглядом остальных. – Может, нас еще все-таки заберут из этой первобытной дыры и придется где-то играть.
– Сомневаюсь, – подал голос Джордж. – Чувствую, мы застряли здесь надолго.
Джон вдруг вспомнил того наивного менеджера из Сибири. Если бы он знал, что все обернется так, он бы, не задумываясь, поехал в этот Томчанск. Да и Термен советовал. Он тяжело вздохнул, поковырял вилкой в тарелке и стал с тоской наблюдать, как аборигены чокаются, пьют, тут же опять чокаются и снова пьют, берут руками помидоры и огурцы, обнимаются, что-то кричат друг другу, смеются и ссорятся…
Он заметил, что народу все прибывает. Появились молодые замерзшие парни в легких модных куртках. Явно городские. Они смотрели на «битлов» горящими глазами. Гостям наливали.
К Джону подошел немолодой человек, увешанный кожаными футлярами. Его сопровождал Вепрев.
– Джон, познакомься, это Петр Симоненко, сотрудник ТАСС.
– Что такое ТАСС? – неприязненно спросил Джон.
– Это самое главное информационное агентство Советского Союза. Типа вашего «Би-би-си».
– И что ему от меня надо?
– Мистер Леннон, – Симоненко начал разговор по-английски, – мы здесь уже давно, с людьми поговорили, все поняли, все сняли, и про миссис Маккартни, и Буераки эти…
Джон кивнул, ожидая продолжения.
– Мы приехали неофициально, на свой страх и риск. Мы все сделаем, чтобы наша общественность, наша молодежь узнали, как нечестно с вами обошлись.
Джон опять кивнул. Продолжил Вепрев:
– Но этого не будет ни в центральных газетах, ни по центральному телевидению. Туда не пустят.
Джон криво усмехнулся:
– А как же тогда, интересно, это увидят люди?
– Сами пока не знаем, – признался Симоненко. – Наша задача – сделать этот материал честным и исчерпывающим, а как он до людей дойдет, это уже второй вопос. Но обязательно дойдет, я в этом уверен. «Рукописи не горят».
– Ну а от меня-то вам что нужно?
– Мы хотим взять у вас интервью. Джон посмотрел на него поверх очков.
– Интервью? Вы хотите взять у меня интервью? Симоненко подался назад.
– Ну да, – несмело подтвердил он. – Нам интересно знать, что вы сами по поводу всего этого думаете.
Джон помолчал немного, повертел пустую рюмку и огляделся, чтобы посмотреть, где Линда. Потом спросил:
– Вы уже записываете?
– Да! – поспешно воскликнул Симоненко, вскидывая камеру.
– Тогда вот вам, что я обо всем этом думаю… – И тут он разразился такой длинной, такой громкой и неприличной тирадой, что все за столом, даже те, кто не знал английского, на секунду затихли и посмотрели на него с испугом.
– Вот так примерно, если позволите, – любезно закончил он и оскалился в улыбке.
Вепрев ошеломленно помолчал, потом поглядел на корреспондента ТАСС.
– Тебе перевести?
– Нет, спасибо. Я все понял.
Симоненко исчез. Джон угрюмо глянул на остальных «бит-лов», смотрящих на него настороженно, налил из бутыли полстакана первача и выпил, как воду, залпом.
…Великое народное гуляние в честь перемирия между враждующими достигло стадии плясок и частушек.
– Что такое «chastushki»? – спросил Пол у Вепрева, который, выпив, пришел в сравнительно благодушное настроение и комментировал англичанам застолье.
– Что-то типа ваших лимериков, только под музыку. И, как правило, неприличные. Впрочем, как и лимерики.
На середину зала выбежала молодуха с платком и стала так сильно топать по полу, что никто не удивился бы, если бы она в какой-то момент провалилась под дощатый настил.
Гармонист натянул меха, и молодуха заголосила:
– Ох, живу я в Буркинё,
Тут парней красивых не,
В Буераки я пойду,
Себе ё…ря найду! А-ох-ох!
выбежала другая деваха.
– Девок буркины ребяты
Шарить – это храбрецы:
Три километра бежали,
Испугалися овцы!
У-у-ухты!
К ним присоединилась третья:
– А ты не жми мене к березе,
Ты не трать свои труды,
Ты не думай, я не дура
Вот поженимся – тады!
Некоторое время ели и пили молча. Потом поднялся какой-то молодой патлатый парень.
– Уважаемые! – громко сказал он. – Я, правда, не местный, но вы меня сразу не бейте. Я хочу сказать тост. Вот мы сидим, выпиваем, закусываем, а за наших дорогих гостей, великих музыкантов, ни одной рюмки еще не подняли.
– Это кто здесь великий музыкант? – вскинулся подвыпивший гармонист.
Его усадили на место.
– Давайте поднимем стаканы за гениальную четверку из Ливерпуля, – продолжал молодой человек. – За «Битлз»!
«Битлы», кроме Джона, поднялись, неловко поклонились и сели на место. Все выпили. Толпе было явно все равно, за что пить.
– Вот эти, что ли, волосатые – великие буркинские музыканты? – не унимался гармонист из Буерака. – А пущай тогда сыграют, что ли, да, братва? – Он обернулся к землякам. Те были согласны. – Пущай сыграют, а мы посмотрим, кто тут величёй – Буерак или Буркин.
Буркинцы приняли вызов.
– А и сыграем! – кричали они. – За нами не заржавеет!
– Слабо вам, буркинским дохлякам! – надсаживался гармонист.
Один из буркинцев подбежал к нему и попытался обернуть его голову гармонью. Но его оттащили. В воздухе опять запахло мордобоем. Федя, до этого момента спавший за столом, приподнялся и с еще закрытыми глазами стал засучивать рукава.
– Надо сыграть, – встревоженно проговорил Михаил Николаевич, – а то они здесь все разнесут.
– Я играть не буду, – мрачно сказал Джон.
– Я тоже, – присоединился Пол. – Они у меня жену украли, а я им песенки буду петь?
Михаил Николаевич с надеждой посмотрел на Харрисона и Старра.
– Ладно, Джордж, – сказал Ринго, – давай тогда мы. «Желтую подводную лодку».
Джордж взял гитару. Толпа притихла. Ринго откашлялся и запел:
– In the town, were I was bom
Lived a man who sailed the sea,
And he told us of his life
In the land of submarines…*
[* В городке, где вырос я,
Жил да был один моряк.
Рассказал он как-то мне
О подлодочной стране… (англ.)]
Пол не удержался и стал подыгрывать на импровизированной перкуссии, ударяя двумя вилками по тарелкам, банкам и бутылям. Гармонист слушал со скептическим выражением лица, все время норовя что-то крикнуть, но ему зажимали рот.
До Джона слова песни доходили как сквозь вату. Он думал о Йоко: «Наверное, она сейчас в лайнере на пути домой. На пути к Шону…» Потом подумал о том, что теперь и с Шоном, как и с Джулианом, ему будет не так-то просто видеться. «А чему она научит Шона? Предательству?» И от этих мыслей ему стало невыносимо горько.
Еще он подумал о том, что если останется в этой русской деревне еще на пару часов, то сойдет с ума. О советских партийных бонзах, которые забросили их сюда на произвол судьбы, он старался даже не думать, потому что чувствовал, как при этом в нем закипает такое черное бешенство, что он начинает бояться сам себя.
Джон с жалостью думал о том народе, в гущу которого забросила его судьба, не понимая, как все эти люди могут так бессмысленно жить в этом бессмысленном месте, зная лишь простейшие животные радости.
