Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр"

— Не так штобы чичероне, — предупредил я, открывая ворота, — Ёся Бляйшман провёл небольшую экскурсию, но больше засирал мне мозги своим странным, чем рассказывал о здешнем интересном.

— Ничево! — Санька жизнерадостно помахал картой, — Я ещё в Одессе запасся, в паломническом центре.

— Што-то мне подсказывает, што указаны там ни разу не кошерные ориентиры, — выразил я сомнение.

— Не смотрел пока, не… О! Да, ерундень, — брат досадливо сложил карту назад в карман.

— Ничего, язык до Киева доведёт! — подбодрил его, — Ну што, судари и сударушка? Отправляемся в экскурсию!

Закружившись по аристократическому Маалему с его деревянными особняками, выстроенными с пребольшущим вкусом, как-то незаметно дали кругаля, и оказались в бедных еврейских кварталах Хаскёя.

Улицы стали заметно уже, грязней и обшарпанней. Местами потёки, характерно попахивающие аммиаком. Да и народ тоже… попахивает. Недружелюбный народ.

— Што-то мине подсказывает, — прижимаю Фирину руку к себе чутка покрепче, шо в такие районы нужно заходить с опытными, а главное — хорошо вооружёнными экскурсоводами! Начали кружить в обратном направлении, стараясь не наступить во всякое, валяющееся на улицах, и не столкнуться с недружелюбными местными. Ишь, глазами сверкают!

Я с Фирой на идиш перешёл, штобы вроде как свои. А эти как взъярятся ни с того, ни с сего!

Не знаю, как и почуял эту каменюку, а только успел! Голову Фиры пригнул, да вниз, а там уже новые камни впополаме со слюнями летят.

— Бесноватые какие-то! — охнул Санька напугано. Но напуганный-то напуганный, ножик из кармана достал!

Мы с Мишкой только глазами друг на дружку, да и я сразу Фиру назад, а за ней Саньку. Штоб спины прикрывал, значица.

Сами с тросточками в правых руках, с ножами в левых, и спинами назад идём, каменья отбиваем. Какие тросточкой, а какие так, руками сбиваем.

А эти ярятся! Всё больше дети с подростками, но и взрослые есть.

— Блудница! — как завизжит, да и к нам. А сам хоть и нескладный да дрищеватый, но взрослый вполне дядька. Такой если добежит, то ого! Потому как глаза и слюни вдобавок ко взрослости. Ну а я хоть и не так штобы в форме, но уже и не совсем задохлик. Выпад по всем правилам фехтовального искусства, и кончиком трости — в пах. Н-на!

Тот пополам согнулся, да так, што ажно башкой в камни сцаные уткнулся, как бы и не с размаху. И на жопку! А под ней пятно расплывается.

Вой! Камни чуть не в два раза чаще полетели, только и хорошего в этом, што вовсе уж бестолково, и не так, штобы сильно. Частят!

А мы задом чуть не бег перешли! Слышу только иногда как Санька орёт:

— Расступись, суки! Всех попишу-порежу!

А голос такой, што вот ей-ей — верится, этот порежет. Хоть и на русском орёт, а ведь понимают! С ножом-то.

Каменюка скользком в лобешник зарядила, и кровища сразу. Не сотрясение, а так — сечка. Мелочь! Но мелочь она потом. А сейчас глаза заливает, мешает.

А потом всё больше пропускать стал. Не в голову! Руки, плечи, живот, ноги…

Ой, думаю, попал ты, Егор Кузьмич! Так попал, как нечасто попадал! И ладно бы сам, но невесту да братов втянул, вот где грех.

Умирать уже приготовился, ну или как минимум — заново в больничку, да надолго. И ладно бы только я, но Фира… И-эх! И отчаяние на сердце легло.

Но тут в одном из домов дверь отворилась, и старец вышел, да не боясь — на дорогу! Нас спиной загородил, руки в стороны, и только рукава чорные крылами вороньими всплеснулись. И по-своему! Звучно так, будто проповедь в церкви читает.

Не идиш, а другое што-то, только с пятого на десятое и понятно. Слушают! Орут, потом потише, ещё тише, потом совсем развернулись, да и ушли.

А старец, как так и надо. Будто и не сомневался, што послушают и уйдут. Хотя иначе одет! Иное течение, значица.

К нам повернулся, голову набок чуть, да и спрашивает на идише:

— Зачем вы в таком виде сюда забрели?

У мине от таково вопроса ажно заколдобилось всё. В каком таком?!

Старец только глаза наверх, и на иврите што-то такое… Вид такой, што будто Моисей с Богом разговаривает, только не шибко величественный пророк из Ветхого Завета, а будто молью поеден, и преизрядно. От старьёвщика пророк, из сундука нафталинового вытащен.

— Из России? Переселенцы? — и снова голову на бок, чисто птица ворон.

— Из России, но просто. В гости, — мне как-то не экзерсисов словесных, кровищу с морды лица утереть пытаюсь. Санька разговор и перехватил.

— … Маалем… Бляйшман…

Старец рукой махнул, спину ссутулил, и вперёд. Вывел! Дяде Фиме ещё выговор за нас, а тот даром што богаче стократно, слушал этого почти оборванца, и только головой кивал виновато, да отдувался, потея. Да на улице, перед всеми соседями!

А потом, не заходя, старец развернулся и назад засеменил. Ссутулившись.

— Н-да! — только и сказал дядя Фима, отдуваясь, — Хочется сказать много ласковых, но ребе вправил немножечко заранее мозги, и ласковые слова я могу говорить только себе! Заходите в дом, сейчас врача вызову. Н-да…

… — так себе ситуация, — говорил дядя Фима час спустя мумифицированным нам. Фирка почти не пострадала, а мы — синец на синце и ссадина на ссадине!

Руки у Бляйшмана меж колен толстых зажаты, чуть вперёд наклонился. Расстроен, это видно, не серчает!

— Знал ведь о живости вашего характера, но не думал… н-да… Шустро вляпались! Впрочем, — он чуть вздохнул, — ничево особо серьёзного. Если по закону, этих Давидов можно немножечко и прижать. Но это по Османскому закону, а иудейскому… н-да… Не всё так просто.

— Чужаки потому што? — подал голос Санька.

— Ну, — толстую морду дяди Фимы покорёжило раздумьями, — не без этого! Нескромная одежда по тамошним меркам. У них свои мерила, так што и не спрашивайте. Яркая может, или волосы у Эсфирь выбились. Грех!

— Так бы, — чуть усмехнулся он, — полбеды! Чужаки, они и есть чужаки. Подошли бы, да попросили уйти. Наверное! Так-то всякое бывает. А ты на идише…

— И? — не понял я.

— Значит, — снисходительно глянул дядя Фима, — не просто чужаки, а грешники! Понял?

— Ах ты ж…

— Вижу, што понял, — Бляйшман грузно встал, — ну… выздоравливайте! И на улицу… ну вы поняли!

— Погуляли! — сказал Мишка с болезненным смешком.

— Ты себя не вини, — маленькая ладошка легла мне на забинтованную голову, — видишь? Даже дядя Фима не сердится. Невозможно такое знать!

— Невозможно, — жмурясь от ласки, — но в чужом городе вот так вот…

— Хороший урок, — согласилась она спокойно, — всем! У нас тоже мозги есть.

— Ну да… — и как тут не согласишься?

А совесть, зараза такая, гложет за дядю Фиму! Умом понимаю, што если бы было што серьёзное, он бы мне ни разу не постеснялся. Но то ум, а то совесть. Они у меня, похоже, по отдельности. Параллельные прямые, эти их мать!

За Фиру и братьев, это отдельно, да и нет счетов как таковых, меж своими-то. А вот с дядей Фимой долгов лучше не иметь, даже и моральных. Надо што-то… што?

Двадцать пятая глава

— Мы в город Изумрудный идём дорогой трудной, — забавы ради вывожу нарочито пискляво, крутясь перед зеркалом в одних штанах, и рассматривая начавшие желтеть синцы вперемешку со ссадинами и кровоподтёками, обильно раскрасившие костлявое тело, — идём дорогой трудной, дорогой непрямой! Тьфу ты!

— Привязалась? — полюбопытствовал Санька, лежащий на пузе на ковре перед большущей миской с разнообразными восточными сладостями, сваленными вперемешку.

— Агась! — накидываю рубаху, застряв на миг головой в вороте, — И, зараза такая, один куплет только, а дальше никак не сочиняется. А в голове засел!

— А пищать-то зачем? — прочавкал он.

— Да если б я знал! Вертится только сюжет какой-то сказки, но где я, а где сказка?

— Не попробуешь, не узнаешь, — философски заметил брат, лениво ковыряясь в миске.

— Туки тук! — жизнерадостно сказал дядя Фима, открыв дверь без стука, и просунув в комнату толстую морду лица, вспотевшего с самово утра, — Я вижу, шо вы уже готовы?