Полудержавный властелин (СИ) - Соболев Николай Алексеевич

Молотобоец раздраженно повернулся, увидел меня и заполошно скинул шапку.

— По здорову ли, княже!

— Бог милостив, Никеша. Давай-ка, расчисть мне дорогу к воротам.

Великан двинулся вперед, покрикивая «Разойдись! Расступись! Дорогу князю!» и легко отшвыривая тех, кто замешкался. Наш клин шел за Никешиной спиной, как за ледоколом — сперва я, потом рынды, следом дворские. Возмущенный поначалу ропот потревоженной толпы по мере продвижения сменялся узнаванием — народ стихал и кланялся, но общий гул никуда не делся и я сообразил, что перекрыть его мне пока силенок не хватит.

— Стрига, а ну-ка свистни, чтобы все замолкли!

Вот если с кого Соловья-разбойника и писали, так это со Стриги — вложив два пальца в рот, Оболенский свистнул так пронзительно, что стоявшие рядом покачнулись.

— Чего шумим, православные?

Слабый мой голос зычно продублировал глашатай-бирюч.

Толпа взорвалась перечислением обид от злодеев-иноземцев, которые с любопытством смотрели на разворачивающуюся под стеной двора сцену, поблескивая лезвиями, напяленными касками и кольчугами. Эх, жаль Ипатия в Москве нет, уж он бы сейчас выступил, сбил накал!

Когда первый вал обвинений иссяк, я поднял руку и дождался тишины.

— Я так смотрю, москвичей тут нет, одни пришлые?

От такого оскорбления толпа аж задохнулась — как же так, жителей стольного града посчитали за понаехов и замкадышей!

— Вот ты, Никеша, скажи, сколь в твоей кузне заказов от чехов да немцев?

— Ну… — свел брови к переносице молотобоец, — добрая четверть будет…

— А ты, — я уставил палец на грузчика из шиховских, — в неделю три или четыре дня иноземный товар таскаешь?

— Три…

— И всем вам прибыток от торговли да работы, что чужаки дают, не нужен?

В толпе загомонили, зачесали в затылках, но проявилось несколько очагов, в которых мутили соседей один-два заводилы. Фома, сопровождавший наш выезд, поймал мой взгляд и успокаивающе кивнул — мол, вижу, княже, займусь.

На одного из таких заводил я и указал пальцем:

— Ты! Да-да, вот ты, в вышитой рубахе, иди-ка сюда, да расскажи всем, что тебе не по нраву.

Голосистый мужичок заозирался, но я держал уставленный перст и его понемногу выпихнули из толпы под мои светлые очи.

— Так что тебе не нравится?

— Иноземцы заели! Чехи да немцы проклятущие!

— Да? А не тебя ли я недели две назад в корчме у Коранды видел, как ты пиво нахваливал?

Послышались смешки, но мужичок не смутился, а пошел ва-банк:

— Христу не так молятся!

— А ты что, поп, коли знаешь, как надо?

Смешки стали громче — на попа мужичок никак не походил.

— Так они крестное знамение слева направо кладут!

— А скажи мне, умник, как господь наш Христос знамение клал, что об этом в священных книгах написано?

Он было раскрыл рот, но, видать, сообразил, что вступает на скользкий лед толкований, где каждое слово может обернуться ересью и повлечь такие неприятности, перед которыми даже перспектива порки — сущий пустяк. Глаза его забегали в поисках куда бы смыться.

— Вот то-то, не нашего это ума дело, на то патриарх есть и святые старцы в монастырях. Так что, люди московские, расходитесь подобру-поздорову, — закончил я свою речь, искоса наблюдая, как ратные и люди Хлуса по одному выдергивают из толпы зачинщиков.

— А чо немцы дерзят да заносятся? — вполголоса прогудел Никеша, но его полголоса услышали все и снова заволновались.

— Немцы — мои гости и разбираться с ними мне. Коли вас какой немец обидел, придите ко мне и я на них сыщу. А коли кто и дальше будет к бунту склонять или с дубьем по городу бегать — не обессудьте, и вам достанется.

Под командой Волка и Стриги дворские теснили толпу конями и понемногу выдавливали ее обратно в посады. Оставшись без заводил, мужики уже не горели жаждой мести и расходились — кто с достоинством, а кто и побыстрее, чтобы не попасть князю под горячую руку.

Я же с малой свитой подъехал к воротам Ливонского двора. Пока там разбирали баррикады и громыхали засовами, Хлус успел отчитаться:

— Ратман Шельде третьего дня на Торгу две лавки опрокинул, лаялся, что товар негодный. Когда остановить пытались — со своими служками плетью торговых мужиков бил. Вчера тож, прошлой неделей два раза бранился и дрался.

— Зачинщиков из толпы повязал?

— Дюжину и еще двух.

— Расспроси крепко, но пока без дыбы, сами ли они додумались бунтовать или подсказал кто…

— Сделаем, — улыбнулся Фома. — Вот, кстати, и Шельде.

В распахнутой створке ворот появился низенький упитанный колобок на кривых ножках и с отпечатанным на лице презрением ко всему свету.

— Ваша княжеская милость, — начал он на довольно приличном русском, но я не дал ему договорить.

— Собирайся, ратман, в Ригу поедешь.

— С позволения вашей княжеской милости, у меня нет дел в Риге, — задрал нос немец. — Зачем мне туда ехать?

Я свесился с седла поближе к его уху и негромко сказал:

— А затем чтобы я тебя, сукина сына, вот на этих воротах не повесил. Скажешь, что ты для меня persona non grata, — обогатил я европейскую дипломатическую практику новым термином, — и чтоб повежливей ратмана прислали на твое место.

— Ык… но… как… — забулькал Шельде.

Но я уже развернул Скалу и только бросил через плечо:

— Всыпать ему двадцать горячих, для понятливости.

Что и было исполнено, под радостное улюлюканье остатков толпы и молчание ливонцев — видать, Шельде успел их тоже достать. Я досмотрел экзекуцию:

— Опасную грамоту[ii] пришлю через час, и чтоб завтра же духу твоего на Москве не было.

Кое-как доехал обратно в Кремль, да и свалился без сил — рановато мне постельный режим нарушать. Но ничего, отлежался малось и послал за дьяками, узнать, как там дела с обработкой результатов переписи. Дьяки в один голос принялись жаловаться, что их донимают вотчинники, требуя или соблазняя посулами «дописать» им землицы.

Малось подумав, посадил дьяков практически под домашний арест в Златоустовский монастырь, разрешив вход к ним только себе да ключнику обители с келарем, чтоб никто под руку не лез с прошениями. Под это дело потребовал запустить бумажную мельницу на Яузе, а на возражение, что водяное колесо остановлено и уже второй месяц чинится, чуть не пришиб бумажников — они что, не могут лошадь впрячь крутить мельницу? Так что пошла бумага, глядишь, будет на чем результаты прописать. Вгорячах еще трех бояр погнал ставить бумажное дело в вотчинах — если Голтяй печатный пресс наладит, бумаги ой как много потребуется.

Например, переработать да издать «Карту» — мне тут Савватий повинился, что позабыл за делами про книгу, изъятую у Симона Дубчека аж пять лет тому назад! Вот так тут почти во всем — если сам не проконтролируешь, то застрянет бог весть на сколько. А книжка-то оказалась куда как полезная — некий производственный справочник ордена цистерианцев. Если отбросить всю непременную в нынешние времена теологическую обертку, то в сухом остатке описаны технологии не только сельского хозяйства, но и производства и торговли шерстью, создания водяных колес, каменного строительства, плавки металла… Даже такая мелочь, как использование шлака в качестве удобрения и то интересна.

Но самое главное — принцип организации. Есть монахи, которые молятся, ведут богослужения, учат и есть при монастыре так называемые светские братья, занятые производственной деятельностью.

Кажется, я теперь знаю, как должны выглядеть мои технологические центры.

Вслед за дьяками проверил, что натворили путные бояре и прочие сподвижники, пока я там помирать собирался, но оказалось, что вполне справились и даже сильно много дров не наломали. То есть система работает, несмотря на всю простоту нынешних управленческих методов (мой меч — твоя голова с плеч), а, может, как раз благодаря ей. Во всяком случае, о «мотивации», «командообразовании», «корпоративных стандартах», «лидерстве» и прочих модных фишках, которыми мне чуть ли не ежедневно проедали голову в банке, тут и слыхом не слыхивали, однако же все работает. Не идеально, но работает.