Каторжник (СИ) - Шимохин Дмитрий

Тут и остальные наши начали вылезать из бани — красные, распаренные, довольные.

— А что, можно попробовать! За спрос ведь по морде не бьют… обычно! — оптимистично заявил Чурис и, недолго думая, почапал к избе Прохора. — Эй, хозяин! Прохор Емельяныч! Выходи, разговор есть!

Скрипнула дверь, показался сам Прохор, накинув тулуп.

— Чего еще надо? Немытые, что ли?

— Мытые, мытые! — заверил Чурис. — Розвальни твои приглянулись! С лошадкой! Почем отдашь?

Прохор вышел на двор, оглядел нас подозрительно.

— А деньга-то есть, покупатели? Или опять за так хотите?

— А на ружье махнуть не глядя? — предложил Фомич, похлопывая по трофейному стволу.

Прохор презрительно прищурился.

— Ружье? Солдатское? Да ему цена — пятерка в базарный день! А лошадь моя верная не меньше «беленькой» стоит! Да сани, да сбруя… Рублев двадцать пять все вместе потянет, не меньше!

— Ну, у меня рублев семь есть… — Я порылся в тайнике тулупа.

— У меня пятерка найдется… — вздохнул Фомич.

— Десять, — неожиданно сказал Левицкий.

Все взгляды устремились на Изю. Тот замахал руками и чуть не заплакал.

— Нэту! Клянусь мамой, все в товар ушло! Все там осталось! Чистый я аки ангел!

Мы разочарованно переглянулись. Да, при таком раскладе мы не купим дровней. А отдавать еще ружья жаба душила. Куда в тайге без оружия?

Почти хватало, вот только нам бы харчей еще прикупить.

— Почитай, почти вся сумма! А деньги — они и есть деньги. Чистые, без греха. Ну, почти, — усмехнулся я про себя. — Давай за двадцать два? Лошадка-то у тебя не первой молодости, поди, да и сани — так себе, латаные-перелатаные.

Прохор смерил меня тяжелым, немигающим взглядом из-под кустистых бровей. Ни один мускул не дрогнул на его обветренном, суровом лице.

— Сказал — двадцать пять, значит, двадцать пять, — отрезал он ровным, безразличным голосом. — И не рублем меньше. Лошадь — верная, сани — крепкие. Кому попало не продам. А деньга ваша… кто знает, чем она пахнет? Может, кровью.

— Да помилуй, хозяин! — встрял Фомич, пытаясь разыграть старика. — Какая кровь? Мы люди мирные, промысловые! Мы ж не варнаки какие! Ну уступи копеечку, войди в положение! Христом богом просим!

Прохор презрительно сплюнул на снег.

— Христом богом они просят… А сами, небось, и креста на себе не носите, — пробурчал он. — Сказал — двадцать пять! Не нравится — ступайте своей дорогой, пока целы. Ружье ваше мне без надобности. А копейки ваши… пусть при вас и останутся.

— Таки, может, мы вам чем другим пригодимся? — влез со своей коммерческой жилкой Изя. — Может, починить что надо? Аль помочь по хозяйству? Мы люди мастеровые!

— Мне ваша помощь не нужна, — отрезал Прохор. — У меня свои работники есть. Двадцать пять рублей — или проваливайте.

Стало ясно — кержак уперся, как старый пень. Ни уговоры, ни торговля на него не действовали. То ли он действительно был таким принципиальным, то ли просто не хотел связываться с беглыми, то ли чуял, что мы в отчаянном положении и пытался выжать максимум. А может, все вместе.

Мы снова переглянулись. Двадцать два рубля и ружье — это все, что мы могли предложить, не считая мелочи у Изи, если она там была. Отдавать и то, и другое было глупо — останемся без транспорта и без оружия посреди тайги.

— Ладно, Емельяныч, — вздохнул я. — Видать, не судьба. Спасибо за баньку.

Прохор молча кивнул и, не говоря больше ни слова, развернулся и ушел в свою избу, оставив нас на морозе со своими двадцатью двумя рублями и несбывшейся мечтой о лошади с санями. Торги закончились, не начавшись. Придется и дальше тащить весь наш скарб на себе. Перспектива так себе.

Хозяин, хлопнув дверью, вернулся в дом, а мы, помрачнев, отправились на ночлег. Проветрили баню от лишнего жара, настежь раскрыв невысокую дверь, и завалились прямо на теплый, пахнущий кедром пол.

— Э-эх, дровни-то у него хороши! — тоскливо вымолвил Фомич. — С такими-то мы бы до самого Нерчинска добрались!

— Дался тебе Нерчинск! Ты что, Фомич, смерти ищешь? — напрямки спросил его Софрон. — В Нерчинске твоем, чай, и солдаты, и казаки, и жандалмы. Ты за заставу-то не попадешь, пять раз не пропав! Только на рожу твою клейменую глянут — и тут же в железа!

— Не-е, — отвечал Фомич, улыбаясь со значением и странно глядя куда-то мимо нас. — Там у меня дело. Долг старинный. Надо мне туда! Не поймете вы.

— Не знаю, как Нерчинск, но сани бы нам не помешали, — ни к кому конкретно не обращаясь, вымолвил я. — Не дойдем мы так, на своих двоих. Просто не упрем столько сухарей, чтобы прокормиться дорогой!

— Ладно, что там толковать. Спать надо! Утро вечера мудреней! — постановил Софрон, и мы, прекратив разговор, отправились в объятия Морфея.

— Подкидыш! Слышь, Подкидыш! Проснись!

Я открыл глаза. Надо мной склонился Тит, его лицо было взволнованным.

— Иван, слушай… ты говорил, нам сани очень нужны?

— А то! Ты ж видишь, как тяжко! С санями хоть груз бы с плеч…

— Ну тогда — вот! Держи!

Тит, конфузливо улыбаясь, развернул передо мной грязную тряпицу. Я чуть не заорал от изумления. В тряпице, тускло поблескивая в предрассветном сумраке, лежал ОН — здоровенный, с куриное яйцо, самородок чистого золота!

— Твою мать… Тит! Где ты его прятал⁈ — выдохнул я, глядя, как наш силач с любовью вертит в огромных мозолистых лапах этот кусок счастья или проклятия.

— Где-где… В надежном месте! — угрюмо буркнул молотобоец, давая понять, что подробности излишни.

— Берите, братцы. Обчеству жертвую! На общее дело!

Мы с Чурисом тут же кинулись будить хозяина. Прохор Емельянович, увидев самородок, сначала опешил, а потом глаза его загорелись такой неприкрытой жадностью, что стало даже страшно.

— Откель⁈ — просипел он, судорожно сглатывая.

— В реке нашли, — быстро соврал Чурис. — Давно уже. С собой таскали.

Прохор долго молчал, вертел золото в руках, потом ушел в избу, вернулся с весами. Взвесил. Снова подумал.

— Ну, мужики… Куплю, — наконец выдавил он. — Но — молчок! Никто ничего не видел, не слышал. И цена не по-городскому. Здесь у нас рубль иной.

— Да нам не богатства ради, — сказал я. — Нам сани! Три упряжки добрые! С лошадьми крепкими! И харчей побольше — муки, сухарей, рыбы, соли! Мы тайной тропой уйдем — и поминай как звали. Ты нас не видел, мы тебя не знаем.

Он кивнул. Закон — тайга, медведь — прокурор. Ну и золото — главный аргумент.

— Ладно. Через день все готово будет. Договорились — и забыли.

Через два дня мы уезжали из гостеприимной деревни уже не пешком. Три упряжки: одна под вещи и припасы, две — под людей. Лошади — крепкие, якутские, копыта подкованы. Две кобылы, один мерин. Розвальни — что надо, одни сани даже с меховой полостью! Жена Прохора напекла нам хлеба из нашей же муки — теперь мы были с хлебом! Взяли еще овса, сена, пару пимов про запас. Прощай, бедность! Здравствуй, неизвестность на колесах!

Лошади фыркали, копыта стучали по насту. Мы тронулись ранним утром. Прохор велел своему мальчишке-работнику показать нам просеку, уводящую от тракта в глубь тайги. Тот молча кивнул, залез в передние сани, ткнул рукой:

— Туда.

Через час мальчишка спрыгнул и молча ушел обратно. Мы остались одни посреди белого безмолвия, но теперь — на санях!

Первый день прошел спокойно. Ехали, сменяя друг друга на облучке, кормили лошадей. Снег в долине был плотный, сани шли легко. Тайга редела, начались холмы, перелески — Забайкалье.

День был солнечный, снег слепил глаза. Я натянул берестяные очки-чиманы.

— Владимир Сергеевич, вы бы тоже надели! — заметил я Левицкому. — Снежная слепота — штука паскудная!

— Я, кажется, потерял свои… — растерянно пробормотал тот.

— Да не беда! Чурис, сними коры вон с той березы! Сейчас вырежем!

— Да ладно, не стоит, — отмахнулся Левицкй. — Все равно скоро в лес въедем, там тень.

И точно, вскоре мы снова оказались в лесу — вековые кедры, лиственницы. Тишина, покой. Только снег хрустит под полозьями да лошади фыркают. Шли тяжело — снег в лесу был рыхлый. К обеду погода испортилась, поднялась пурга. На открытых местах ледяной ветер резал лицо, забирался под тулупы.