— Ваше высокоблагородие, гляньте.
Чего там глядеть? А, понял — у Кузьмы, спавшего в исподнем, на спине небольшое пятно. Вроде, как багровое. Крови, стало быть, много было, если прошла сквозь верхнюю одежду.
Эх, Кузьма-Кузьма, такое имя позоришь!
— Поднимайте, — приказал я, а сам, отодвинув женщину, прошел в кухонный закуток.
Как я и думал — на скамеечке, возле устья, корыто с горячей водой, стиральная доска, а еще — мокрая мужская рубаха.
— Рубаха у Кузьмы испачкалась, стирала, — пролепетала женщина.
— Голубушка, ну кто же кровь горячей водой отстирывает? — вздохнул я, вытаскивая рубаху из корыта. — Ее вначале нужно в холодную воду замочить — часика на три, желательно с мылом. Еще солью хорошо кровь сводить.
Рубаха мокрая, но пятно изрядное — не отстиралось.
Рядом со скамеечкой, на которой стоит корыто, валяется донельзя грязный пиджак. Подняв его, хмыкнул — кроме грязи, на пиджаке еще и кровь. А спина настолько промокла, что непонятно — есть ли смысл стирать? Не проще ли сразу выкинуть?
Но я его выбрасывать не стану, а заберу с собой. Рубаху брать? Пожалуй, нет. В качестве улики мне и пиджака хватит, а рубаха мокрая — не потащу. Но где самое главное?
— А где покойник?
— Какой покойник? — заюлила женщина. — Покойника не было.
— Ясно, — не стал я спорить. — Не было покойника, нам его и не надо. И кровь на одежде невесть откуда взялась. Ничего, еще и не то бывает. Что же ты, гражданочка, глупость такую сделала? Мертвеца из сарая утащила, мужнину одежду сразу стирать ринулась? А на замачивание времени не было. Надо было ее либо выкинуть, либо закопать. Что же тебя жадность-то обуяла?
Откуда вылезло слово «гражданочка»? А ведь уже и не в первый раз. Наверняка из какого-нибудь советского фильма. Глеб Жеглов или Володя Шарапов его не произносили?
— Мужик у меня испачкался — в грязь упал, стирала я, — уперлась женщина. — А как не стирать — выбрасывать придется, а рубаха, и пижнак — все выходное. И про покойника ничего не знаю.
Испуг прошел, уже не лепечет — говорит уверенно. В несознанку пошла, словно арестантка со стажем.
Подхватив женщину под руку, вышел вместе с ней в комнату. Кузьма уже сидел на кровати, но соображал плохо.
— Кузьма, а ты на хрена Леху Трубникова пришил? — спросил я, потом поправился: — Убивать-то было зачем?
Что за Трубников? Какой-такой Леха?
Пряхин, спросонок, да еще и с перепоя, тоже не понял — кто такой Трубников?
— Никакого Леху не убивал, — растерянно ответил Кузьма.
— А кого убил? Президента Кеннеди? Сколько покойников за тобой? Двое или больше? Больше двух — пожизненные каторжные работы.
— Какого Кеннедя? Каких-таких двух? — вытаращился Пряхин. — Я только Петьку Воронина зарезал, вот и все.
— Ну ты дурак! — выругала супруга мужа. — Кто же тебя за язык тянул?
Ишь ты, интересная женщина. Но ты, голубушка — не Манька Облигация, и на понт я тебя брать не стану.
— Петька тоже столяр, он на другом конце улицы живет, — сообщил Смирнов.
— Коллега, значит, — кивнул я, потом повернулся к женщине: — Зря ты, голубушка, мужа попрекаешь. И почему он дурак?
Супруга убийцы, а заодно и сообщница, помалкивала, а я, расхаживая по комнате, продолжил:
— Клавдия, судя по всему, ты женщина неглупая. И мужика своего любишь, пытаешься его от каторги спасти. Если бы вы в лесу жили, или в степи — все бы сошло. А теперь давай немножко порассуждаем… Готова?
— М-мм, — выдавила из себя женщина.
— Как я уже понял, супруг твой убил Петьку Воронина — это факт. У нас и свидетель есть, который видел, как Кузьма тело в сарай тащил…
— Сучка старая, все-то увидит, — фыркнула Клавдия. — А я к ней всегда с добром.
— Не она, так кто бы другой увидел, — хмыкнул я. — Я же сказал — не в лесу живете. Свидетели всегда есть и будут. Значит, свидетель — это еще один факт. Третий — одежда, которую ты пытаешься застирать. Стало быть — убийство было, дело за малым — жмурика отыскать.
При слове «жмурик» запереглядывались все присутствующие. Ну, ладно, гражданские, а разве нашим городовым я этот термин не говорил? Зато теперь знают.
— А теперь, умная женщина, слушай дальше. Муж твой покойника в сарай утащил, ты решила, что место не слишком надежное — стоят у всех на виду, ворота настежь. Не ровен час, детишки наткнутся или соседи увидят. Верно? Значит, ты покойника перепрятала. Может, по твоему разумению, спрятала хорошо. Но, сама понимаешь, тело — не иголка. Вопрос — как скоро его отыщут? Далеко ты труп не могла унести — на себе перла, да?
— На себе, — не стала женщина спорить.
— Ишь, сколько в тебе силушки-то! — восхитился я, потом слегка сбавил тон: — Но все равно, ты у нас не богатырша, далеко утащить не смогла. Сколько в Петьке веса? Пуда четыре? Пять? И не мешок это — тащить тяжело, неудобно. Значит, максимум — полверсты. До Ягорбы тут с версту, а коли даже и утопила — всплывет. Так и топить-то тебе когда было? Вон, ты уже и мужа раздела, спать уложила, воду согрела, стирать стала. Так что, саженей сто, не больше. Так что, я сейчас всю полицию подниму, а ее не хватит — так еще сторожей возьму, дворников. Собак возьмем — а те след отыщут. (Каких собак? Снова с этим монстром я связываться не стану!) Думаю, через пару часов отыщем. Так что, лучше сама скажи — куда Петьку засунула? Врать я тебе не буду — мол, правду скажи, тогда ничего не будет. Будет. Но будет меньше, нежели после того, как мы сами тело отыщем. А сколько дадут — я не суд, не знаю.
Женщина стояла, продолжая бычиться.
— А теперь еще послушай. Покажешь, где тело — на суде станешь дуру изображать. Не круглую, а такую… нормальную дурочку, которая мужа любит и не понимает, что сама в преступлении участвовала. Дескать — увидела, как муж Петьку мертвого тащит, испугалась. Скорее всего, так ведь оно и было? Да, Кузьма, ты коллегу своего не при детях убивал?
— Не-а, спали они, — встрепенулся столяр. — А мы с Петькой в мастерской пили. Вроде и ничего поперву, а потом чего-то сцепились — слово за слово, да спор вышел. Вроде — кто из нас лучше стол может сработать? Я говорю — мой стол сам Милютин купил, а он — а мой — предводитель дворянства. Я ему — да супротив нашего Милютина, твой предводитель — тьфу. И стол твой — тьфу. Косой да кривой, заусеницы торчат. Он мне в грудь стукнул, а я его стамеской, да прямо в горло. Сам не знаю — чего это на меня нашло? А кровишшы! Я перепугался, Петьку на себя взвалил, да в сарай понес. Думал — никто не увидит, так пусть лежит. Не знал, что Клавдея видела.
— Так проснулась я, оттого что ты засовами брякаешь, — вздохнула женщина. — А ребятишки спали, из пушки не разбудить.
— Дети не видели — это хорошо, — выдохнул я. — Я на ваших детишек посмотрел — славные оба, работящие. Жаль, что в школу не ходят.
— Так Гаврилка в приходскую ходил, два класса закончил, читать и считать умеет, а что еще надо? — пожала плечами Клавдия. — А Таньке-то зачем грамота? Еще пару годиков — замуж пойдет.
Что ж, матери виднее. Да и не время о пользе образования говорить. И не место. Мне о другом нужно думать.
— Значит, расклад простой, врать не стану. Сейчас я вас обоих арестую, потом отвезу в тюрьму. И станете вы суда ждать. Кузьма — тебе за убийство либо тюрьма, либо каторжные работы назначат. Но, скорее всего, тюрьма. Тебе, Клавдия, если не покажешь покойника — светит пособничество в убийстве. На каторгу не отправят, но точно, что не увидишь, как Танька замуж выходит. Покажешь где Петька, потом на суде, если ты не совсем дура, а ты далеко не дура, — заметил я, — есть шанс отвертеться. Но в Окружной тюрьме, до суда, все равно посидеть придется — когда дело станут рассматривать, не в моей власти. Может, месяца два, может дольше. Но это, сама понимаешь, не четыре года, даже не год. Так что, покажешь?
— Покажу, — мрачно сообщила женщина. — Так можете и сами найти. В сарае он в нашем, там где доски лежат. Я его притащила, стружками присыпала, замок навесила. Думала, Кузьма очухается, ночью на носилки положим, утащим подальше, да закопаем.
