Свидетель канона (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич

– Кто? Рябышев, Рябышев… Где-то слышал…

– Восьмой мехкорпус. Карпезо – пятнадцатый. Они в Бродах сейчас.

– Вы-то откуда знаете?

– В штабе ваше донесение сдавал, сидел, слушал.

– Но как же секретность?

Матрос только рукой махнул:

– В тылу сейчас такая каша, что сам Аллах не разберет. Чуть заикнулся про машину и доставку, так меня к вам же и отправили. Фекленко сказал: "Я вчера себе гаубичный полк переподчинил, потому что мой от Новоград-Волынского никак не доползет, а тут какой-то матрос возражает?"

Помолчали. Лейтенант все пытался вытереть зудящее от пороховой гари лицо, и только размазывал грязь, и поэтому злился.

– Приказано оставить заслон и отходить ночью, – матрос договорил и тоже посмотрел в небо.

Ивашковский перевел взгляд на полуживой танк, сплюнул:

– Похоже, я знаю, кого оставят в прикрытии.

В прикрытии стояли до полуночи, немцы не лезли – наверное, готовились контратаковать утром, по всем правилам, сначала самолетами, потом артиллерией, наконец, пехотой за танками.

Лейтенант Ивашковский спал сидя, прислонившись к ленивцу. Матрос все также бесстрастно стоял за башней с биноклем, словно бы отдых ему вовсе не требовался. А может, выспался раньше – у танкистов хватало своих забот, чтобы еще за матросами режим дня проверять. Вон, вторую машину так и не смогли завести. На первой проскальзывал главный фрикцион, машина дергалась, как пьяная, заставляя экипаж биться головой о броню или наглазник прицела. Резина наглазника мягче железа, но и бьешься об нее глазом – а чем тогда смотреть на поле? Третий танк вроде бы вел себя хорошо – но и его толком перебирать времени не нашлось. Сутки боя, елозили туда-сюда то по забивающему подвеску чернозему, то по болотистым берегам, то по битому кирпичу… Там, в рессорах, наверное, черти завелись, не то, что грязь.

Механики возились до заката, когда Колесников приказом загнал их спать. Им еще по ночи вести машины через лес, а луны нет, и фары включать нельзя.

Заснуть сразу никто не смог: колотились руки, мерзко звенела сведенная спина. Видя такое, матрос пустил по кругу фляжку с хорошим, судя по вкусу, коньяком. Второй выживший лейтенант, Колесников, не возразил. Если люди не расслабятся хоть немного, то ночной марш добром не кончится.

Он и без того добром не кончился.

Настала полночь. Разбудили лейтенанта Ивашковского. Полк ушел, ушла и пехота. Уже почти час на дороге стояла непривычная тишина.

Лейтенант зевнул, почесал спину о чудом уцелевшую полку над гусеницей и молча, даже флажка не вынимая, махнул рукой.

На восток.

Потом запрыгнул на самый исправный, третий, танк.

Вторую машину дернули тросом – завелась. На звук мотора немцы вслепую кинули пару снарядов, те лопнули в поле, между руинами Млынува и опушкой.

– Боятся, гады, ночной атаки, – проворчал мехвод первого танка неслышно ни для кого больше.

Танки пошли; за башней последнего все так же маячил с биноклем военмор, стоял, как влитой – привык, видать, на качающейся палубе. Хотя где на той Припяти могло качать? Сырой лес тянулся вокруг, дорога то ныряла по выемкам, то шла чуть выше окружающей местности. Света кое-как хватало, а после урочища сделалось и вовсе просторно, видно. Только вот на восточной опушке первый танк встал окончательно.

– Машина подработалась, фрикцион совсем не берет, – механик вытер пот ушками шлемофона, мягкой подкладкой.

Второй танк объехал помеху по обочине и двинулся дальше. Мало ли, потом опять не заведется. Второму Ивашковский сразу приказал гнать без остановок, что бы ни случилось – а мы догоним…

Подали тросы с третьего танка, потащили первую машину юзом. Не лучший способ, но уж как получалось. Вокруг еще кое-как видно, а в передаче копаться темно и некогда. Если немцы догадаются, что все ушли, с них станется и погоню выслать.

Протащили всего два километра, до перекрестка с колхозной дорогой из Владиславовки. На перекрестке – как назло, аккурат перед единственным в округе подворьем – в ленивце заскрипело, хрустнуло и щелкнуло. Буксируемый танк встал намертво. Трос натянулся и лопнул, звонко влупив по обоим танкам.

Как уцелел матрос, когда успел соскочить, и как угадал, в какую сторону пригнуться, танкисты снова не задумались.

– Что там, Колесников?

– Товарищ лейтенант, камень попал, гусеницу сбросило внутрь! Теперь ее просто так не надеть, надо траки поштучно выбивать.

– Ну, мать же твою, ну, встряли мы…

Лейтенант Ивашковский огляделся.

– Принимаю решение… Танк взорвать. Бинты смочить бензином, бросить в бак. Товарищ военмор!

– Слушаю.

– Зайдите в хату, скажите людям: пусть метров на сто… Удалятся.

Матрос хмыкнул:

– Не ваш, не жалко?

Ивашковский почесал затылок, и прилипший к потным волосам песок осыпался ему за шиворот. Лейтенант поежился.

– Вообще говоря, вы правы. Пехотинцы мне тоже вроде как свои. А похоронки на них все-таки не я пишу. Но с вами причина иная.

– Какая же?

– Мои все молодые. Сильно. Вы постарше, посолиднее. Тутошние хуторяне вас вернее послушают.

Моряк, больше не споря, подошел к плетню и крикнул:

– Эй, хозяева!

– Что голосишь?

Понятно, что в доме никто не спал: только что по дороге прошли два полка, сперва пехотный, а потом танковый. Матрос аккуратно прикрыл за собой калитку и прошел до крыльца, одним взглядом загнавши в будку обалдевшую за день собаку.

Дверца открылась. В проеме стоял невысокий плечистый мужик. Сапоги, темные штаны, серая рубаха, на плечах пиджак. Лицо твердое, злое, загорелое, хорошо высвеченное керосиновой лампой в правой руке. Волосы темные, подстрижены кружком, над губой царапины от бритья.

– Чего надо, военный?

– Сейчас мы танк взорвем. Отойдите метров на сто, чтобы не зацепило.

Мужик замер на несколько секунд, оглядывая матроса снизу вверх и потом снова сверху вниз. Из-под его левой руки высунулась девичья головка:

– Ой, тато, а кто это?

– Цыц! В хату, Янка!

Подвинув мужчину, вышла тоже невысокая, округлая женщина в темно-вишневой кофте и такой же юбке. Босая, с открытыми полными загорелыми плечами, с гладко зачесанными волосами, блестящими смолью в свете керосинки. Смотрела она не исподлобья, как муж, но тоже неласково.

– Уходите, значит?

Матрос кивнул.

– А что здесь встали, другого места нет?

– Где сломался, там и встали.

– Ага, – покивал мужчина, говоря с непонятной интонацией, – теперь, значит, взорвете?

– Придется.

На крыше сверкнули зеленые кошачьи глаза.

– Но это же ваш танк! Зачем взрываете?

– Цыц, Янка! Кому сказано, в хату!

– Чтобы немцам не достался, – серьезно, как взрослой, ответил матрос.

Показался тонюсенький серпик луны. Мужчина потер царапину от бритья.

– А о нас, получается, заботитесь, чтобы осколками, значит, не зацепило?

– Именно.

– А что ж о Млынуве не позаботились? Что же оттуда людей не вывели, москалики?

– Змолч, Богдан! – Женщина коротко двинула подбородком, лампа в руке мужчины качнулась, и сквозь керосиновую резкую вонь проступил хлебный дух. Должно быть, в сенцах стояло к утру тесто.

Муж насупился еще больше, но спорить не посмел и отступил в темноту, в дом, утянув за собой дочку, и только буркнул напоследок:

– А все же уходите, прав оказался Степан, не ваша сила.

В темном приземистом хлеву за хатой утробно выдохнула корова.

– Еще же и Зорьку выводить, – женщина всплеснула руками. – Скажи, солдат…

– Я не солдат, – покривился тот, – я моряк.

– То я твоего корабля не бачу, – женщина усмехнулась вроде бы и обычно, и снова неладно. – Секретный сильно, аж не видно. А как оно, под немцами? Правду говорят, что культурная нация?

Моряк покачал головой. Оглянулся к дороге, где на сломанной машине уже вывинтили бронированную пробку бензобака, и где третий танк уже отъехал метров на сто.

– Я тебе честно скажу, только смотри, ни политрукам, ни бандеровцам из провода.