Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

Именно тогда, в том зале, я понял задумку авторов. Они отказались от самого принципа выбора. Они взяли всё. Философию и простоту формы — от своей культуры. Невероятную технологию — голограмму, микромеханику, выращенные кристаллы — от науки. И уникальную, баснословно дорогую идею. Их сила была в синтезе, в слиянии казалось бы несовместимого.

Я распахнул глаза. Сердце колотилось так, что отдавало в висках. Ответ! Вот же он, ответ! Все это время он лежал у меня перед носом! Я пытался выбрать лучшее из трех решений, хотя сам выбор и был ошибкой. Их следовало объединить!

Рассмеявшись — громко, свободно, впервые за эту неделю, — я бросился к столу, смахнув на пол все лишнее. Чистый лист. Авторучка. Мутные мысли неслись, обгоняя друг друга.

От «Сада» я брал идею живого, реагирующего на мир организма, оставив от сложного механизма лишь самый надежный и эффектный его элемент — термометр. Вещь будет «дышать» теплом. И источать аромат.

От «Шкатулки» я заимствовал идею монолита, тайны и акустического замка, превратив простую шкатулку в нечто более символичное, а одиночную ноту — в полноценный музыкальный код.

От «Часов» оставалось личное посвящение, но сфокусированное на главном символе императора, его личной эмблеме, которую он ценил выше орлов и корон.

На бумаге рождался четвертый эскиз: идеальный шестигранник, похожий на пчелиную соту. На полях стремительно появлялись пометки. Пока я рисовал, пустота в голове заполнялась чертежами, схемами, формулами. Я вернулся. Мастер вернулся. Проект обрел имя — «Улей Империи».

Вспыхнувшее ярким пламенем озарение сменилось сосредоточенной работой ювелира. Теперь идею предстояло облечь в плоть чертежей, проверить на прочность, разложить на атомы. Я на несколько дней просто перестал существовать для остального мира. Варвара Павловна тихо ставила поднос с едой, а потом забирала его почти нетронутым. Жил я на крепком кофе, предвкушая рождение шедевра.

Форма родилась сразу — шестигранная призма. Идеальная, природная геометрия пчелиной соты, не допускающая игривых изгибов и вычурности.

Материалы. Сам корпус задумывался как чудо. Я остановился на технике «русской мозаики», решив довести ее до невиданного уровня. Под моей асферической лупой, моему гениальному камнерезу Илье, предстояло нарезать на тончайшие, как лист бумаги, пластинки золотистый уральский топаз и дымчатый кварц. А затем стыковать их друг с другом под сложными углами, создавая полную иллюзию цельного, полупрозрачного кристалла, наполненного густым, медовым светом. Это бросало вызов всем камнерезам Европы, привыкшим к простым, плоским поверхностям.

Однако видимость жизни была лишь началом. «Улей» должен был жить. «Дышать». Для этого внутри корпуса я спроектировал сложную систему из крошечных биметаллических пластин — простейший, но сверхчувствительный термометр. Над этим чертежом я бился долго, пытаясь понять, как заставить тепло двигать механизм.

Сама по себе пластина, изгибаясь от тепла, была слишком слаба, зато могла служить чутким пальцем, нажимающим на спуск крошечного часового механизма. Этот механизм, в свою очередь, и приводил в движение всю систему. От тепла человеческих рук или жара свечей биметаллическая пластина изгибалась, толкала рычажок, тот освобождал стопор, и пружинка плавно поворачивала ось с внутренними посеребренными «шторками». Меняя свой угол, они делали «медовый» цвет камня ярче, будто кристалл наливался внутренним теплом.

И аромат. В массивном основании из черного, как ночь, обсидиана я предусмотрел выемку для пористой глиняной вставки, пропитанной смесью пчелиного воска и липового меда. Тот же механизм термометра при нагреве слегка приподнимал крошечную заслонку, и теплый воздух изнутри, проходя через эту вставку, усиливал аромат. «Улей» должен был дышать, теплеть и пахнуть.

Замок. Ключ? Банально. Я вернулся к идее акустического замка, усложнив ее до предела и заменив одиночную ноту на полноценный музыкальный код — последовательность из трех определенных звуков. Внутри основания я разместил три группы крошечных, идеально настроенных камертонов. Первая нота заставляла вибрировать первую группу, и их дрожь освобождала стопор для второй. Вторая нота — для третьей. И только третья, последняя, приводила в движение главный рычаг, который с помощью системы передач одновременно отпирал шесть скрытых замков. Трехзначный звуковой шифр. Подобрать его случайно — невозможно.

Наконец, то, что скрывалось внутри. Душа всего замысла. Император Наполеон, заинтригованный, подносит к «Улью» скрипку или флейту. Три ноты. И на глазах у потрясенных зрителей шесть граней-лепестков плавно, без единого звука, расходятся в стороны.

Внутри, на подушке из черного бархата, их ждала целая сцена. В центре — императорская пчела, личный символ Наполеона, вырезанная из гелиолита. «Солнечный камень». Редчайший минерал с миллиардами крошечных включений, вспыхивающих изнутри золотыми, оранжевыми, красными искрами при малейшем движении. Такая пчела будет казаться живой, наполненной внутренним огнем.

И сидеть она будет на цветке. На простом, безымянном цветке с шестью лепестками из лучших уральских александритов. При холодном дневном свете — зеленом, почти изумрудном. Но стоило зажечь свечи, как он на глазах менял свой цвет, становясь густо-красным, винным, почти кровавым.

Так, пчела… Этот корсиканский выскочка любит пчел, считает их символом трудолюбия. Что ж, сыграем на этом. Пусть любуется на свою пчелку. А цветок будет наш, с сюрпризом. Послание читалось без слов. Ты, Наполеон, великий труженик, сидишь на вершине мира. Вот только сидишь ты на русском цветке. Мирном при свете дня, однако способном в любой момент, при свете огня, окраситься в цвет войны. Аналогий можно было бы подвести еще множество, но это пусть уже дипломаты выворачиваются.

Чертежи лежали на столе — проект, рассчитанный до сотой доли миллиметра, жил своей жизнью. Глядя на него, я ощущал, как к удовлетворению примешивается необъяснимая тревога. Все было идеально. Слишком идеально. Лесть, обернутая в технологическое чудо. Подарок, призванный очаровать, восхитить, но не предупредить. А мне хотелось именно предупредить. Оставить не просто послание — зарубку. Метку на память.

Идея родилась безумная. Добавить секретный слой. Невидимый механизм внутри видимого. Это будет послание не для Наполеона образца тысяча восемьсот восьмого года, а для того Наполеона, каким он станет в будущем.

С этой мыслью я направился к Кулибину. Старик, отложив на время свой «огненный двигатель», с головой ушел в чертежи машины, восхищенно цокая языком над схемами. Он был в своей стихии.

— Иван Петрович, — обратился я к нему, как можно беззаботнее, — есть у меня к вам одна забавная механическая задачка.

Оторвавшись от чертежей, он посмотрел на меня поверх очков.

— Ну-ка, счетовод. Удиви старика.

— А можно ли создать часовой механизм… но не простой? Такой, чтобы завод у него был не на сутки и не на неделю. А надолго. Очень надолго. Скажем, на несколько лет. И чтобы по истечении этого срока он не остановился, а привел в движение один-единственный, крошечный рычаг. Толкнул его, и все.

Кулибин нахмурился, его густые брови сошлись на переносице. Сняв очки, он принялся протирать их грязным подолом рубахи. В его гениальной голове тут же заработали шестеренки — он думал не о том, «зачем», а о том, «как».

— На несколько лет… — пробормотал он. — На одной пружине — никак, счетовод. Вздор. Она к концу хода выдыхается, как старая кляча. Однако можно поставить пяток молодых жеребцов в упряжку. Одна ослабла — механизм переключается на вторую, свежую. И так далее. Сила будет ровная, от первого дня до последнего. А ход… ход пустить через анкерный спуск. Видишь эту штучку, похожую на якорь? — Кулибин быстро нарисовал деталь. — Она не даст главной шестерне раскрутиться сразу, «придерживает» ее и отпускает ровно на один зубец в секунду. Тик-так. Вот этот «тик-так» и есть залог точности.

Увлекшись, он начал набрасывать эскиз.