Заметки на полях (СИ) - Криптонов Василий

Пока я говорил, выражение лица Рыбина менялось. На нём появилось удивление, потом — уважение. Страха — не было. Гоша бы, услышав про тачку, ножовку и «если вдруг чего», обосрался бы многократно. Хотя всё равно мужественно пошёл бы со мной до конца. И меня немного мучила совесть, что я не предлагаю эту тему ему, но…

Но есть люди, у которых пораженческая мораль. Почему-то я твёрдо знал, что с Рыбой мы дело сделаем и спокойно разбежимся, а с Гошей — заметут нас. Как пить дать — заметут. К тому же, откуда Гоша возьмёт неместную тачку с водилой-молчуном? Нет, тут нужны связи на «тёмной стороне». А у Рыбы они есть, да ещё какие.

— Замучу, — не долго думая, сказал Рыба. — А чё делать-то будем?

— Воровать, Рыбин. Воровать, — вздохнул я. — Но — у государства. Так что мы, по сути, будем немножко героями. Понимаешь?

«Воровать» — это он понимал. Я в двух словах объяснил ему суть вопроса. Рыба в трёх словах попытался выяснить больше. Я его приземлил, сказав, что не вчера родился. Рыба поворчал, но настаивать не стал.

— Когда? — спросил он.

— На выходных лучше, — сказал я. — Меньше народу.

— Вечером, ночью?

— Не, — покачал я головой. — Днём. Все тёмные дела делаются днём. Так они вызывают меньше подозрений.

Рыба ушёл, пообещав пробить тему с тачкой. Ушёл вовремя — как раз вышел из подъезда Гошин отец. Выглядел он не очень. Шапка сбилась, куртка как-то смялась. Складывалось впечатление, что его хватали за грудки, прижимали спиной к стене и что-то доходчиво объясняли.

— Ну-ка… — Я обошёл Анатолия Геннадьевича и увидел, что сзади куртка в извёстке. — Б**дь, да он что там, совсем ё**улся, что ли? — вырвалось у меня.

— Что? — дёрнулся Гошин папа. Посмотрел на меня каким-то отстранённым взглядом.

Он, казалось, не верил в реальность произошедшего. В его мире взрослые люди не кидались друг на друга в подъездах. Они любой спор решали словами, с добродушными улыбками на открытых лицах.

Но, видимо, отец Кати был настоящим мудаком. Либо Анатолий Геннадьевич ещё меньше, чем я, представлял себе, что это значит — быть отцом девочки в начале двухтысячных.

— Я говорю, какого хрена эта обезьяна себе позволяет? — повысил я голос. — Этого ни хрена нельзя так оставлять.

— Да уйди ты! — оттолкнул меня Анатолий Петрович и поправил шапку. — Поговорил я с ним…

— Это я вижу.

— Правильно он всё говорит. Ведёшь себя, как дурак. Кто тебя к нормальной девчонке подпустит?

Я смотрел на него с жалостью. Тяжело видеть, как рушатся колоссы. Из Анатолия Петровича, конечно, колосс такой себе, но всё же он был взрослым. И представлял себя авторитетом в моих глазах. Ему было мучительно больно передо мной обосраться, и сейчас он был готов цепляться за любую соломинку, лишь бы спасти свой авторитет.

А я… Мне бы притвориться. Мне бы разыграть двенадцатилетнего сопляка. Нюни распустить, понуриться, промямлить чего-нибудь. Нет — я упорно чувствовал себя взрослым, пусть и на десяток лет моложе Анатолия Петровича.

— Давайте хоть ко мне зайдём, — предложил я. — Куртку отшоркаем.

— А?.. — Анатолий Петрович смешно и нелепо заглянул себе через плечо. — Да это я прислонился. Сам.

— Бывает, — не стал спорить я. — А почиститься всё же не лишне. Идёмте, а?

Я протягивал ему руку. Я предлагал ему дружбу. Дружбу на условиях того, что оба мы всё понимаем. Да, мы оба не супергерои в этом поганом мире. Но мы хотя бы стараемся быть не говном, в отличие от многих. И нам не стыдно иногда огрести п**дюлей от жизни. Мы даже можем отнестись к этому с юмором.

Анатолий Петрович не мог. Он был хорошим человеком, но видел между нами границу. Он был взрослым, я — ребёнком. И эту черту нельзя было пересекать. Я рискнул — и меня ударили по руке.

— Иди, — буркнул он. — За ум возьмись. А меня больше в свой идиотизм втягивать даже не пытайся. Я-то думал, ты взрослый человек, а ты…

И он пошёл к своему дому. Я стоял, смотрел ему вслед. Достал сигарету. Х*ли ещё делать? Есть в сигаретах некая загадочная магия: они помогают принять ситуацию. Может, потому что сам процесс курения отчасти сродни медитации, а потому, волей не волей, помогает осознанному восприятию реальности. А может, я просто гоню, пытаясь защитить свою вредную привычку. Так бывает. Я часто гоню.

Умом я понимал Анатолия Петровича. Умом я его жалел. Но всё равно его слова иглами вонзались мне в сердце. Хотелось бежать следом и надрываться, орать: «Я не такой! Я не идиот, я не тупой малолетний е*лан! Я стараюсь, изо всех сил стараюсь ЖИТЬ! Но я не виноват в том, что я НЕ УМЕЮ! Мне и так херовей не придумаешь, за что, за каким чёртом ещё и ты плюёшь мне в душу и втаптываешь меня в дерьмо? Почему ты отвернулся от меня? Зачем проклял? Я ведь не прошу, чтобы ты и дальше сражался со мной бок о бок, но хоть пожелай мне удачи, хлопни по плечу».

Мне это было нужно. Возможно — впервые в жизни мне была до слёз нужна чья-то моральная поддержка. И только жалкий угрёбищный Рыбин был готов со мной вписаться в безумную авантюру, пусть и ради денег. Бред, но… Но я был ему благодарен в этот миг. Тупой гопник давал мне надежду на завтра. И, может, ещё совсем чуточку — Гошина мама. Но вот сейчас её супруг придёт домой и понесёт про меня херню. Они взрослые, они говорят на одном языке. Гоша останется мне другом, а вот она… Я так и вижу, как она качает головой, мигом разочаровываясь во мне навсегда.

— Опять курил? — грустно сказала мама.

— Извини, мама, — вздохнул я, привалившись к косяку в прихожей. — Давай… Давай просто остановимся на том, что я пока курю. Пожалуйста. Мне и так сейчас плохо. Знаю, что курение — это очень вредно, но оно убьёт меня лет через пятьдесят.

Кажется, у мамы выработался иммунитет. Наконец-то. Она только рукой махнула и пошла в кухню собирать на стол. Спросит, наверное, за ужином, почему мне так плохо. А я отделаюсь общими фразами. Можно, конечно, рассказать о ситуации с Катей, но… Но мама не тот человек, который может помочь. И не тот человек, который скажет: «Иди за своей мечтой и либо добейся, либо сдохни на этом пути!». Нет, её стратегия — сжаться в комок, закуклиться и ждать, пока пронесёт. Трава стелется по земле и выпрямляется, когда ураган стихает. А деревья… Деревья ломает и вырывает с корнем.

Я сбросил ботинки, снял куртку. Пока вешал — зазвонил телефон. Вот если это Катин батя с претензиями — я точно сорвусь. Без понятия, что сделаю или скажу, но это будет последняя капля. Кажется, перед прыжком с балкона я чувствовал себя бодрее, чем сейчас.

— Возьмёшь? — крикнула мама.

— Уже беру.

Я поднял трубку и, прижав её к уху, сказал:

— Резиденция Ковалёвых, с кем вас соединить?

Из трубки послышался вздох:

— С Семёном. Можно?

— Даже не знаю, — грустно улыбнулся я. — Он ещё несовершеннолетний, ему опасно с вами соединяться. Вернее, не ему, а вам.

— Ну, я рискну, — сказала Аня.

— Ну давай. Рискуй.

Ещё один глубокий вздох и:

— Прости. Вела себя, как полная идиотка. Я не знаю, верю тебе, или не верю. Не могу решить. Но ты — совершенно точно хороший человек.

— Спасибо, — сказал я в трубку. — Мне этого не хватало.

— Если не хочешь — можешь не приезжать больше. Я выпишу тебе справку. Верю, что ты справишься…

— Ань, — перебил я. — Мне, кажется, очень нужно тебя увидеть. Без разницы, веришь или нет, но, по-моему, ты вообще единственная, до кого я сейчас могу достучаться. Возможно, впервые в жизни мне очень плохо одному. Так что не расслабляйся. Приготовь бумажные платочки и жди меня в понедельник.

— Зачем платочки?

— Плакать в них буду. А ты о чём подумала, развратница?

— Вот у меня даже фантазии не хватает, что такого развратного можно придумать с бумажными платочками.

— Ну, если ты пьёшь таблетки, то, вполне возможно, что и ничего ничего. А если нет, то может сложиться такая ситуация…

— Так, всё! Господи, никакого уважения!

— Можно не пошлый, но личный вопрос?