Инженер Петра Великого 3 (СИ) - Гросов Виктор

Я внимательно слушал. С одной стороны — отлегло от сердца, что пронесло, а с другой — как же достали! Это же открытая война, прямо у меня под носом, война против моих идей. И отсиживаться, дыры латать, ждать, когда они снова припрутся, — надоело. Хватит! Сколько там длилась Северная война? Больше двадцати лет? Если не ошибаюсь, до 21 года. Я не буду столько ждать. Всему есть пределы. Хорошо, что основных шпиков и их сподручных выявили. А это тупо недобитки остались.

Я прошелся по территории, посмотрел на следы ночной заварушки. Обугленные бревна, земля вся истоптана. Тут, на этом пятачке, решалась судьба моих изобретений, а, может, всей войны. И если они так отчаянно лезут сюда, значит, боятся того, что тут может появиться.

У меня рождалась интересная мысль. Она была до жути дерзкая, почти сумасшедшая, но такая, зараза, заманчивая. Хватит в обороне сидеть, пора самим в атаку идти. Может, рудники их в Лапландии прибрать к рукам, чтоб им пушки не из чего было лить? Или, черт побери, рискнуть по-крупному — собрать кулак посильнее да морским десантом по самому Стокгольму пройтись, пока они там расслабились, думают, русский медведь только отмахиваться умеет? Вот это будет шок, вот это будет им удар под дых, не скоро очухаются. Пусть знают, что на каждую их пакость будет ответка, да такая, что мало не покажется.

Понятно, что это невыполнимая задача, да и самоубийственная. Но если раззадорить врага, то он начнет совершать ошибки.

— Петр Алексеич! — Голос Федьки вырвал меня из размышлений. Он подбежал, что-то в руке сжимает. — Гляньте, какую хреновину мы нашли у одного из убитых, тех, кто поближе к лаборатории подлезть пытался.

Я взял то, что он мне протянул. Какой-то обломок, часть зажигательного устройства, хитро сделанного, из незнакомого металла. Но самое главное — на нем виднелось клеймо. Маленькое такое, четкое. И клеймо это было явно не шведского мастера.

Это клеймо на обломке стало последней каплей. Все, мое терпение лопнуло. Явно тут целая коалиция, о которой мы пока ни сном ни духом. Я тут же настрочил депешу Брюсу, приложил этот обломок и все подробно расписал, как нашли и что к чему. Ответ прилетел на удивление быстро: Яков Вилимыч тоже не на шутку встревожился и уже вовсю начал этот новый клубок распутывать. А пока велел в Игнатовском ухо востро держать, начеку быть. Расследование по нападению, плюс показания тех немногих диверсантов, кого удалось взять живьем, да еще данные от людей Брюса — все это вывело на шпионскую сеть. Эти гады работали не только на шведов, но и, как выяснилось, получали поддержку от всяких европейских торгашей. Кто-то боялся, что Россия на Балтике слишком сильно развернется. Концы тянулись и к некоторым из тех, кого мы недавно из столицы вычистили. Многоголовая гидра, одним словом.

Суды над предателями шли один за другим, и с каждым разом вскрывались все новые и новые гнойники на теле государства. Одним из самых громких и, честно говоря, тяжелых стал процесс над Марией Гамильтон. Я на паре заседаний был, зрелище то еще, до сих пор мурашки по коже. Бывшая фрейлина, когда-то при дворе блистала, а тут стоит перед судьями — сломленная, жалкая, тень от прежней себя. Ее признания рисовали такую картину морального разложения, предательства и детоубийства, что волосы дыбом вставали. Когда ее, в темное тряпье закутанную, на эшафот вели, на площади такая тишина стояла, что слышно было, как муха летит. Победа, конечно, но какая-то горькая, безрадостная.

На фоне всей этой чернухи Государь, однако, не забывал и тех, кто верой и правдой служил. Как только основные процессы закончились и по делу Гамильтон и нападению на Игнатовское все точки над «i» расставили, нас с Брюсом позвали к Петру. Царь был суров, в его глазах светилась благодарность. Наградил он нас обоих щедро. Якову Вилимычу отвалили новые земли и кучу денег на его «научные изыскания» и укрепление тайной службы.

Мне же, помимо тугого кошелька с золотом, пожаловали чин полковника и — тут я вообще обалдел — титул барона. «За особые заслуги перед Отечеством и проявленное мужество», — так в указе было написано.

Я ушам своим не верил. Барон Смирнов!

А Игнатовское получило особый статус «Государевой Опытной Мануфактуры». Это означало прямое бабло от государства, лучшие материалы и, что немаловажно, усиленную охрану из государевых полков (хотя моя СБ не плохо и сама справлялась). Теперь это был объект государственной важности. Стоя перед Царем, принимая из его рук патент на баронство и указ о новом статусе Игнатовского, я поклялся, что мое главное изобретение винтовку СМ-1, я создам, чего бы мне это ни стоило. Государь только крепко сжал мое плечо:

— Верю, барон. На таких, как ты, Россия и держится.

Несмотря на все эти потрясения и перемены, работа ни на день не останавливалась.

С фронта приходили все более обнадеживающие вести. Первые партии моих казнозарядных фузей СМ-0.1Ф и штуцеров СМ-0.1К, хоть и не без косяков, показывали себя в деле все лучше. Солдаты, распробовав, что такое бездымный порох и капсюльное воспламенение, уже и слышать не хотели про старые кремневые ружья. Мои мастера в Игнатовском, да и я сам, буквально «на коленке» вносили улучшения в конструкцию, учитывая то, что с фронта докладывали. Стволы все еще раздувало, затворы клинило, но осечек стало в разы меньше, а точность и дальность стрельбы заметно выросли. Даже эти, еще сырые образцы, наводили шороху на шведов, которые привыкли, что русская пехота прячется в облаках дыма.

Вся эта беготня с награждениями да придворными заморочками времени отняла — уйму, а проблемы на производстве как были, так и остались. Главной засадой по-прежнему были стволы для СМ-0.1. Оно, конечно, бездымный порох — это сила, тут спору нет, но у этой силы была и обратная сторона — стволы из той стали, что мы могли делать, не всегда держали такое давление. Их дуло, рвало на куски. Мы уж как только не бились над качеством металла, с закалкой шаманили, но чтобы решение найти — никак. А это тормозило массовый выпуск, да и веру в новое оружие у некоторых армейских скептиков подрывало. Я уж начал подумывать о том, чтобы саму конструкцию ствола менять, что-то сложное и дорогое, но тогда ружье тяжеленное получалось бы.

Как-то под вечер, я сидел за чертежами ломал голову над этой проблемой. В этот момент в мою лабораторию робко заглядывают Федька с Гришкой, стоят, мнутся, как первоклашки. Долго они там у порога топтались, переглядывались, видно, никак не решались разговор начать. Я циркуль отложил, улыбнулся им.

— Ну, что у вас?

Парни еще раз переглянулись, и Федька, видать, набрался духу, вышел вперед. Гришка за ним. Они явно что-то надумали, да только реакции моей боятся. После взрыва в старой мастерской, я их не сильно ругал, понимал, что из лучших побуждений. Кажется этот урок они на всю жизнь запомнили.

— Петр Алексеич, — начал Федька, подбирая слова и запинаясь, — мы тут… это… думали много… насчет стволов этих, что дует…

Федька замолчал, зато Гришка, сам от себя не ожидая, подхватил:

— Оно ведь как, ваше баронское сиятельство… Порох-то ваш новый, он же… злой! Сильный дюже.

— Ну, сильный, — согласился я, с интересом жду, куда они клонят. — В том и вся его фишка.

— Так вот, — опять Федька, уже поувереннее, — вы же сами говорили, что он раза в три, а то и больше, мощнее того дымного, что раньше был. Так ведь?

— Так, — подтвердил я, все еще не въезжая, к чему они ведут.

— Ну так вот, — выпалил Федька, и у него аж глаза загорелись, — а что если… раз он такой сильный… может, просто пороху этого в патрон сыпать поменьше? Ну, то есть, класть его… скажем, втрое меньше, чем дымного клали? Может, тогда и стволы рвать перестанет?

Наступила тишина. Я буквально слышал как в моей голове трутся друг о друга шестеренки.

Сыпать поменьше… Втрое меньше… Почему… почему я сам до этого не допер⁈ Это же элементарно, Ватсон! Я, со всеми своими знаниями из будущего, со всеми этими сложными расчетами и формулами, зациклился на улучшении металла, на изменении конструкции, а решение вот оно — на поверхности, любому дураку понятно!