Битвы за корону. Три Федора - Елманов Валерий Иванович

Нет, я не был раненым зверем, балконов не ронял, а вместо выбитых окон и двери удовольствовался их разбитыми губами. Но и сам пострадал, в кровь разбив костяшки пальцев, так и не поняв о чьи зубы. И единственным, кто остался по окончании побоища стоять на ногах, оказался тоже я. Правда, пошатывало, но восторженные взгляды гвардейцев добавили сил и я, заметив, что испачкал левый сапог в чьей-то крови, наклонившись, демонстративно вытер ее полой шубы все того же Федора Никитича. Демонстративно наведя чистоту на свою обувь, я горделиво выпрямился и чуть прихрамывая – сказывался укус Романова – пошел к двери. Иван Иванович что-то невнятно прохрипел, но я на ходу посоветовал ему помалкивать, назвав его губошлепом. Не совсем вежливо, согласен, зато точно – губы у него и впрямь успели заметно припухнуть, да и борода была медно-рыжей от обильно пролитой на нее крови.

И далее по коридору, твердой поступью.

Железный шлем, деревянный костыль,

Король с войны возвращался домой.

Солдаты пели, глотая пыль,

И пел с ними вместе король хромой. [27]

И впрямь, петь хотелось.

Я ни о чем не жалел. Нисколечко. Конечно, мордобой, как средство обучения вежливым манерам, малоэффективен, но что делать, если остальные я исчерпал. Зато душу отвел, в которой, когда покидал палату, можно сказать, соловьи свистали. Наконец-то, а то в последнее время в ней в основном каркали вороны. К тому же в лице Власьева и его помощников у меня имелось аж три свидетеля, на которых я мог положиться. Они беспристрастно поведают Годунову с чего началось, кто стал инициатором, кто нанес первый удар и так далее. Заодно подтвердят, что мои гвардейцы в драке участия не принимали.

Терьям-терьярим трям-терерам…!

Мои гвардейцы не пели, глотая пыль, зато как смотрели мне вдогон. А я и впрямь чуть прихрамывал, как тот король в песне – чувствовалась боль от укуса. Рану потом не забыть на всякий случай прижечь. Учитывая, что кусал Романов, не помешала бы и противостолбнячная вакцина, то бишь укольчик от бешенства, но чего нет, того нет.

Одно плохо. Как предупредил Власьев, сноровисто нагнавший меня в узкой галерейке-переходе, мол, он прямо сейчас пойдет к престолоблюстителю, чтобы успеть сообщить первым о случившемся, но и мне придется к завтрашнему утру написать челобитную. Поначалу я лишь кивнул головой, не придав его предупреждению особого значения: надо – напишем. Подумаешь делов-то! Но чуть погодя, усевшись у себя на подворье перед чистым листом бумаги, призадумался….

Очень мне не хотелось начинать, как здесь принято, с униженного обращения: «Холоп твой государев Федька Мак-Альпин челом биет». Такая вот раболепная формулировочка. А иначе нельзя, положено так и никак иначе. Это с предыдущим обращением к государю было проще, а здесь-то не просто челобитная, а жалоба. Мои попытки заменить на что-то относительно пристойное успехом не увенчались – сам видел, неправильно. Лучше вообще ничего не писать.

В конце концов, взяв за образец предыдущее обращение я накидал пяток более-менее подходящих фраз и отправился на консультацию к Власьеву. Заодно узнаю, как отреагировал Годунов на нашу драку, а там как знать, глядишь, обойдусь и без челобитной.

Однако, потолковав с дьяком, я выяснил, что без грамотки нельзя и заменять в ней общепринятые стандарты чревато. Иначе и мне от престолоблюстителя навряд ли удастся добиться «милостивого слова». То есть непременно надо просить «пожаловать и милость свою показать». Ну и подпись соответствующая: никаких князей, но «холопишко Федька».

– А ты помысли хорошенько, о чем речь идет, – хмуро предложил искренне недоумевающий дьяк, услышав, как мне жутко не хочется составлять челобитную в таком унизительном тоне. – Тут на что угодно пойдешь, а не токмо на енто.

– Пойти на что угодно легко – возвращаться трудно, – проворчал я.

– Ишь какой! Как я погляжу, ты, князь, токмо на других умен, а на самого себя глуп, – попрекнул меня Власьев. – Ума у тебя тьма, а в главе кутерьма. Сам мне по приезду про свою единственную опору сказывал, – напомнил он. – Так потрудись, подыми ее, коль обронил.

– Даже потеряв точку опоры, я не привык ползать на брюхе, – огрызнулся я и взмолился: – Ну не хочется мне кривить душой! Неужто нельзя как-то иначе, без лизоблюдства этого, напрямую? Ты ж целый Посольский приказ возглавляешь, умен, как чёрт, придумай!

Дьяк в замешательстве потер лоб, но спустя пару минут обескураженно развел руками:

– Воля твоя, князь, но инако писать – все одно, что в своей вине каяться. Ишь чего восхотел, напрямую, – протянул он. – А ты иное в разум возьми: по кривой дороге прямым путем не ездят. А кто далеко обходит, скорее доходит. Опять же от кого чают, того и величают, а иначе никак. Почеши теленка, он и шею протянет. Вот и ты тако же с Федором Борисовичем, авось смилостивится. А твоя спесь, ей-ей, к добру не приведет. Забыл, что заносчивого коня построже зануздывают?

– Я и иное помню: смирного волка и телята залижут, – уныло отмахнулся я, понимая, что как ни крути, а унижения избежать не выйдет.

Власьев все-таки настоял на своем, самолично составив и написав текст, с коим я и направился поутру в царские палаты. На душе было препогано и веселое настроение, охватившее меня в результате мордобоя, куда-то улетучилось.

Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал….

Глава 18. Хотели как лучше, получилось как всегда

Время, когда мне надлежит с этой писулей появиться в царских покоях, Афанасий Иванович определил безошибочно. Впрочем, особых расчетов и не требовалось, ибо Годунов сам распорядился, чтобы дьяк со своими помощниками, ставшими в одночасье видоками, ждал его в Кабинете после заутрени. Когда я находился у Успенского собора, направляясь к царским палатам, Федор как раз вышел из Благовещенского. Был он окружен целой толпой бояр – не меньше двух десятков. Среди них почти все вчерашние участники драки, кроме Василия Сицкого, и у половины что-нибудь да забинтовано, а через повязки проступали красные пятна. Насчет князя Черкасского не знаю, может и впрямь кровоточила рана на руке, а касаемо Ивана Годунова и князя Репнина сомневаюсь. Скорее всего намазали тряпки кровью свежеубиенной курицы, не иначе. В руках «страдальцы» держали свитки – очевидно, такие же челобитные, как и у меня.

Заметив меня с грамоткой в руке, бояре усилили натиск, обступив престолоблюстителя со всех сторон. Федор, остановившийся у Красного крыльца, меня тоже углядел, но сохранил невозмутимый вид. До меня донесся его звонкий голос:

– …и удоволю, и виновных накажу по всей строгости, на том и крест готов целовать, – он размашисто перекрестился. – Но сдается мне, князь, – и он протянул руку в сторону Репнина со здоровенным фингалом под глазом, – что ты, хошь и пострадал изрядно, одначе…

В это время пролетающая над ними ворона весело каркнула и Годунов, не договорив, досадливо поморщился, глядя на свою руку, на которую нахальная птица ухитрилась нагадить.

– Эва, дрянь какая, – проворчал он.

Все разом торопливо полезли за платками, жаждая угодить престолоблюстителю, но быстрее всех оказался Троекуров, сообразивший как опередить многочисленных конкурентов. Он не полез за пазуху, а лихо смахнул с себя все три шапки и, нагнув голову, предложил:

– Да ты об волосья мне вытри, об волосья. Облагодетельствуй, государь.

Я застыл как вкопанный и непроизвольно скривился, не в силах скрыть отвращение от подобного холуйства. Вроде князь, значит из Рюриковичей, а ведет себя как…. Нет, мне и слов не подобрать. Ну и зятьев себе Романов набрал.

Федору, уставившемуся на угодливо подставленную голову Ивана Федоровича, по-видимому тоже стало не по себе. Он растерянно посмотрел на меня, но, едва увидев презрительную усмешку, которую я и не пытался скрыть, мгновенно помрачнел. Растерянность сменилась на надменность и он не колеблясь вытер ладонь о волосы Троекурова. Раз, другой, третий…. Делал он это нарочито тщательно, продолжая неотрывно глядеть на меня.