Беглый (СИ) - Шимохин Дмитрий

Я внимательнее пригляделся к несчастным узникам Цинского режима. Выглядели они, прямо скажем, хреново — все несли следы наказаний палками, у кого-то, судя по всему, еще не зажили боевые раны. Тут только я понял, чем именно эти люди отличаются от остальных жителей Байцзы: ни у кого из них не было характерных маньчжурских косичек. Капитан подтвердил мою догадку:

— Да, это оттого, что тайпины не признают династию Цинь. Так они выражают ей свое отвращение!

«Восток — дело тонкое», — промелькнуло в моей голове, но тут же мысли приняли совсем другое направление.

— А можно ли посетить начальника тюрьмы?

— Конечно нельзя. Тем более иностранцу. Но за деньги — отчего бы и нет! — произнёс Никифор Аристархович, добродушно усмехаясь в прокуренные усы.

— Тогда договоритесь, пожалуйста, о нашем визите! И Владимира Александровича лучше взять с собой!

За прошедшее время я успел найти Левицкого и Орочона, и через два часа мы подошли к тюремной двери. Над ней красовалась нарисованная тигриная голова с большими вытаращенными глазами и широко раскрытой пастью. Дверь немного приотворилась, испуганный служитель выглянул наружу. Наш капитан сказал ему что-то по-китайски и вручил несколько банкнот, тот тут же с поклоном отворил перед нами двери.

Войдя, мы оказались перед жертвенником, на котором стояла высеченная из гранита фигура тигра.

— У них тут, у нехристей, тигр считается богом, покровителем тюремных ворот! — пояснил нам капитан. — И вот, чтобы снискать милость тигра и обеспечить его бдительность, надзиратели поклоняются ему утром и вечером, поскольку тюремщики в Китае головой отвечают за охрану несчастных, вверенных их попечению. Вон, посмотрите!

Тут я увидел, как один из надзирателей, стоя перед идолом на коленях, приносил в жертву каменному тигру кусок жирной свинины и возжигал благовония.

— Дикий же народ! — презрительно процедил Левицкий, пренебрежительно осматривая открывшиеся перед нами внутренности тюрьмы.

Просторные камеры байцзинской тюрьмы напомнили мне крытые скотные дворы. Полы везде вымощены гранитными плитами — видно, во избежание подкопов. В каждой камере есть деревянный помост, на котором заключенные сидят днем и спят ночью — он заменяет наши нары. В каждой камере стоят большие бадьи, куда справляют нужду заключенные, трудно представить, как люди могут дышать таким смрадом, особенно в жаркое время года. В центре каждого отделения находится небольшое святилище, где стоит идол.

— Это ихнее божество по имени Сян-гун-чжу-шоу. Этот бог, которому поклоняются заключенные, якобы смягчает и склоняет к раскаянию жестокие и упрямые сердца

заблудших и нечестивых! — пояснил нам Скворцов.

Однако стоило лишь взглянуть на рожи заключенных, становилось ясно, что это самый Сан-гун-и-как-его-там безбожно манкирует своими обязанностями.

По другую сторону тюремного двора находилось несколько убогих даже по маньчжурским меркам лачуг.

— А там что, Никифор Аристархович? — осведомился я.

— А это семейные камеры! Здесь размещают женщин-преступниц, а иногда — целые семьи, пойманные и задержанные как заложники. Тут, в Китае, существует закон, допускающий поимку и задержание в качестве заложников семей, члены которых бежали от правосудия, нарушив законы империи. Таких заложников не освобождают до тех пор, пока не возьмут под стражу их преступных родственников-преступников, и в результате они нередко остаются в заключении пять, десять или двадцать лет!

Тут на тюремном дворе появился местный даотай — напыщенный павлин в шелковом халате, с нефритовым шариком над форменной чиновничьей шапочкой. При одном только взгляде на его слащавую лоснящуюся физиономию мне стало противно, как от вида мокрицы.

— Любезнейший, — с улыбкой обратился я к нему через Никифора Аристарховича — не изволите ли пояснить, много ли заключенных в вашей тюрьме?

Льстиво улыбаясь, так что его узкие глазки совершенно утонули в складках жирной кожи, даотай отвечал, что у него под началом находится несколько тысяч этих «государственных преступников», которых он может использовать по своему усмотрению.

Никифор Аристархович добавил, что тот сдает их внаем местным купцам и подрядчикам за сущие гроши, а большую часть денег, естественно, кладет себе в карман.

Выслушивая эти откровения, я уже заранее ликовал. Вот она, рабочая сила!

— Никифор Аристархович — сказал я, понизив голос до шепота, хотя никто, кроме Левицкого, не понимал здесь русского языка. — А расспросите-ка его, могу ли я прикупить у него сотню-другую этих рабов?

Услышав суть вопроса, даотай тут же пригласил нас к себе. Разговор на такую серьезную тему в этой стране немыслим на улице, на бегу. Мы и так уже нарушили все местные приличия, начав обсуждение прямо в стенах тюрьмы…

Даотай принял нас в своем богато убранном доме, обставленном с азиатской роскошью — шелковые ковры, резная мебель из темного дерева, фарфоровые вазы. При входе нас встретила, как водится, кумирня Будды с курящимися благовониями.

— Поклонитесь ей! — прошипел нам Никифор Аристархович. — Это их святыня!

— Это идол! — возмущенно откликнулся Левицкий.

— В чужой монастырь, Владимир Александрович, сами знаете! — тихо заметил я, преувеличенно вежливо отвешивая Будде поклон. Левицкий нахмурился, но подчинился.

Хозяин встретил нас в дверях приемных покоев. С поклоном он пригласил нас внутрь, где уже ожидал дорогой зеленый чай из крошечных пиал и изысканные восточные сладости. Даотай, почуяв выгоду, рассыпался в любезностях и комплиментах нашему «благородству» и «предприимчивости», но при этом узкими, хитрыми глазками, как буравчиками, внимательно и цепко нас изучал, пытаясь проникнуть в суть наших намерений.

Левицкий с присущим ему тактом и дипломатичностью изложил через капитана наше деловое предложение — мы, мол, русские предприниматели, представители крупной торговой компании, осваиваем земли на том, российском, берегу Амура, нам требуется много рабочих рук и мы готовы щедро заплатить за помощь в их приобретении. Чиновник задумался, лицо его стало серьезно.

— Дело это, уважаемые русские господа, весьма деликатное и, я бы даже сказал, рискованное, — перевел Скворцов. — Тайпины — это, как вы понимаете, собственность государства, его императорского величества. И просто так их никто вам не отдаст. Но… — он сделал многозначительную паузу, — если есть хорошая, очень хорошая цена, то в этом мире все можно устроить. Сколько вы готовы заплатить за такую услугу? И, что немаловажно, чем? Золотом? Мехами? Опиумом?

Тут в разговор вступил я, изображая из себя простого, но практичного и немного грубоватого приказчика, не привыкшего к восточным церемониям.

— Золото и меха, уважаемый даотай, товар слишком дорогой и заметный, чтобы разбрасываться им направо и налево. Да и опиум мы не возим, не наш профиль. У нас есть в наличии весьма значительная сумма российских рублей, вполне пригодных для расчетов с казной вашего императора. Думаю, казна его величества богдыхана не откажется принять деньги могущественной соседней державы. А вам лично, за ваше неоценимое участие и хлопоты, мы готовы заплатить отдельно, чистым золотым песком. И сумма эта вас не разочарует.

Скорцов тут же перевел наши слова.

Даотай на мгновение задумался, его маленькие глазки быстро забегали, видно было, что он прикидывает выгоду. Потом его лицо расплылось в широкой, довольной улыбке.

— Российские рубли, говорите? Что ж, если их будет действительно много, и они будут… э-э… надлежащего качества… Договорились, благородные русские господа! Думаю, мы сможем удовлетворить ваш необычный спрос.

Глава 25

На следующий день после нашего визита к даотаю гонец от него принес короткое известие: «Дело сделано. Жду вас к полудню у северных ворот тюрьмы с обещанным». Напряжение, не отпускавшее нас всю ночь, немного спало, но тут же сменилось деловой лихорадкой.

К назначенному часу мы впятером: я, Левицкий, Изя, Сафар и Орокан — вместе с капитаном Скворцовым, который вызвался присутствовать для «поддержки и засвидетельствования законности», уже были на месте. Северные ворота тюрьмы выглядели еще более зловеще, чем главный вход.