Несознательный (СИ) - Каталкин Василий

— Вот так всегда, не бывает быстрых решений, всегда есть что-то, что не позволяет получить все и сразу, — подумал Сталин и уже вслух произнес, — надеюсь, вы сделаете все для этого, и нам не придется снова возвращаться к этой теме. Кстати, подумайте, как поощрить ученых, которые сумели получить этот ферроцен.

В марте директор снова вызвал меня на приватный разговор.

— Ты это имел ввиду, когда говорил, что я еще буду гордиться твоей девушкой? — Подвинут он ко мне письмо из комиссариата нефтяной промышленности.

— Ну, да, — соглашаюсь я, мельком взглянув в письмо, где директора завода просят поощрить работников химлаборатории, причастных к открытию ферроцена.

— А Фомичева рассказывала тебе, почему она оказалась в Иркутске?

По тому, как Левин смотрел на меня, я убедился в справедливости своих подозрений, хоть Катерина тщательно увиливала от вопросов о своем отце, догадаться было не сложно.

— Сын за отца не отвечает, — выдал я слова Сталина, — тем более дочь.

— Значит, знаешь, или догадываешься. — Хмыкнул Израиль Соломонович.

— Догадываюсь, — опять киваю, подтверждая его догадки, — но было бы что-нибудь серьезное, их из Ленинграда не выпустили бы.

— А как ты считаешь, заговор против советской власти это серьезно?

— Очень. — Тут мне крыть нечем, но все равно возражаю. — Что-то не клеится, жену при таких обстоятельствах на свободе вряд ли оставили бы.

— Тут ты прав, — теперь уже Левин соглашается со мной, — Фомичев застрелился до того, как его арестовали, поэтому и семье удалось покинуть Ленинград.

— А точно он сам застрелился? — Пытаюсь заронить сомнение в официальной версии.

— А кто его знает, — пожимает плечами директор, — там, на флоте, среди командного состава два года назад многие стрелялись. Ну и как будем решать?

А как тут решишь? Гусей дразнить себе дороже, но с другой стороны, мало ли кто что подумает, под следствие ее отец не попал, и соответственно приговора не было, а что свел счеты с жизнью, это не доказательство вины, мало ли какие личные причины тому виной. Так и выдал.

— Взвешенная позиция, в случае чего так и надо говорить, — кивает Левин, — но вопрос о поощрении остался, каким будет твое мнение?

— А что я могу посоветовать? — На минутку задумываюсь я. — Только если улучшить их жилищные условия, сегодня ее семья живет у дальних родственников, и это при том, что тех и так до этого уплотнили, вот и выделить комнату в коммуналке.

— Нет, жильем не поощряют, — мотает головой Левин, — им вообще заведует завком, мое мнение, конечно учитывается, но требовать не надо.

Ага, требовать… понятно, для своих возможности приберегает.

— Тогда давайте грамотой наградим, — предлагаю беспроигрышный вариант.

Все дело в том, что грамота в начале сороковых это круто, не то, что в шестидесятых и более поздние времена, когда их раздавали направо и налево. Нет, грамота это документ о признании заслуг, а заслуженный не мог жить плохо, а значит и вопрос о комнате, при должном внимании, мог решиться весьма оперативно. Израиль Соломонович сразу понял, куда я клоню:

— Хитришь? — Улыбнулся он. — Хотя это выход, письмо есть, это уже основание. Хорошо, договорились.

Понятно, он быстренько перевесит вопрос на завком, те проникнутся и поспособствуют награждению Катерины грамотой. А сам директор здесь как бы и не причем, да мне, по большому счету все едино, хоть крути-верти, хоть верти-крути, главное результат.

Но на этом разговор не закончился:

— Помнишь наш разговор в конце ноября? Ты тогда сказал, что грядет война с Финляндией, — спрашивает директор, внимательно отслеживая мою реакцию.

Хм, нельзя сказать, что я не был готов к этому вопросу, но что он прозвучит именно сегодня, не ожидал. Неужели наступил момент истины? Или он еще не созрел?

— Помню, конечно, — дергаю плечами, мол, ну и вопрос задаете, — и уверен, что оказался прав.

— Абсолютно, — кивнул Левин, — особенно по поводу шапкозакидательских настроений и необходимости серьезной подготовки к войне. Если учитывать, что летом ты предсказал быстрый разгром Польши, то у меня возникли определенные подозрения. Умеешь предсказывать будущее?

Так, по моему время первого признания наступило.

— Это не предсказание, — поджимаю губы, — это знание. Предсказания никогда не бывают точны.

— Вот даже как? — Удивляется Израиль Соломонович. — И насколько точны твои знания?

— Если вы захотите узнать, что будет завтра или через час, то обратитесь не по адресу, считайте что это сны.

— Хорошо, — согласился Левин, — тогда подскажи, как убедиться в твоих способностях?

— Понимаю, двух раз недостаточно, вероятность угадать все же существует, — соглашаюсь я, — тогда давайте встретимся после десятого мая. У нас найдутся темы для разговора.

— Хоть намекни, о чем будет разговор, — улыбается директор, его откровенно забавляет такой разговор.

— Тема все та же, мировая война, — пожимаю плечами, — Германия нападет на Францию.

— Планы германского штаба можно узнать.

— Планы, да, а вот ход войны нет, — парирую я.

— Тогда ждем май, — подвел итог Левин.

Ждем! Вот ведь, нашел что сказать, у кого-то может быть и есть время ждать, а у меня нет, мало того, что пришлось плотно заниматься И-185 и спаркой на его основе, так еще и тренажеры требовали внимания. Убиться.

Однако время идет, а с учебой ничего не решается, отловить Поликарпова для приватного разговора никак не получается. В конечном итоге плюнул на все приличия и завалился в кабинет главного конструктора.

— Николай Николаевич, — начал я, — вопрос жизни и смерти, выручайте.

— Договариваться с царством Аида меня никто не уполномочивал, — хмыкнул он в ответ, — что случилось?

Объяснить ему свои затруднения хватило пяти минут.

— А есть смысл торопиться? — Удивляется Поликарпов. — К чему эта гонка за знаниями?

— Время терять не хочется, я готов сдать выпускные экзамены.

— Хорошо, давай свои документы, — соглашается он, — в твоих способностях я уверен.

Неделько несколько раз перечитал письмо-рекомендацию от Поликарпова, уж очень не хотелось ему допускать такого прецедента, но в конечном итоге сдался, все же главный конструктор величина.

— Готовься, — вздохнул он, — гонять будем не по билетам, а по всему материалу.

Вот и хорошо, зато потом никто не будет говорить, что повезло. Сам же я продолжал заниматься тренажерами, потихонечку мы выходили с ними на финишную прямую, в мае буду проводить демонстрацию. Работы по прорисовке местности, которую должен был наблюдать летчик с высоты птичьего полета, оказалось очень много, сначала с карты все переносилось на ватман, потом раскрашивалось красками, имитируя вид сверху, а потом через фильтры снималось на пленку. Пленка проявлялась, изображение отбеливалось и с помощью реактивов окрашивалось. Сложив три пленки, окрашенные в базовые цвета получали цветное изображение, которое потом и проецировалось на экраны. Конечно, никакой нормальной цветопередачи мы не получили, но если не придираться, сойдет за первый сорт.

Потихоньку, полегоньку работы двигались в нужном направлении, и первыми были готовы к показу именно тренажеры.

— Ну, показывай, чего там изобрели? — Заявился к нам Тихомиров Дмитрий Федорович, который был заводским испытателем с 1937 года.

Начинаю объяснять ему, что к чему, он внимательно меня выслушивает и заявляет, что готов испытать тренажер. Готов, значит готов. Запускаем задание и понеслось. Взлет — посадку, испытатель прошел нормально, а вот на стрельбе позорно засыпался. Это потому, что зазнайство из него прет, я ему предложил сначала по конусу отработать, а уже потом усложнять цели, но в ответ услышал, что нечего время тратить, по конусу стрелять.

— Да…, — вылез он из тренажера, — вот что значит давно не тренироваться в стрельбе. А вообще хороший тренажер у вас получился, если бы не отсутствие перегрузок при эволюциях, то подумал бы, что реально в самолете сижу. А знаешь что? К нам недавно двух выпускников из училища прислали, давай их попробуем обкатать.