Юность (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр"

Состав выехал наконец за пределы Москвы и поехал без остановок, так што я несколько успокоился. Завозившись, достал часы и поглядел на фосфоресцирующий циферблат. За полночь… ну и славно.

Ужом извиваясь в тесноте собачьей будки, переоделся в одёжку небогатого мастерового и выкинул на ходу огольцовское тряпьё. Всё, теперь только ждать… не проглядеть бы!

Приникнув к щели, вглядываюсь в ночную темень, стараясь не пропустить приближающихся станций и полустанков. Дурное дело… известно, поезда по часам ходят, график выдерживают. Не так, штобы и очень точно…

… но лучше вглядываться в ночную тьму, чем думать, какой же я дурак!

«– Переходный возраст», – произнёс Тот-кто-внутри, и вот ей-ей… будто вздохнул и погладил по голове…

Тридцатая глава

– Вот она… – зашептал Афанасий, истово крестясь, – земля обетованная…

Воткнул привычно щепоть в лоб, в плечо… да и замер статуем, и только порывистый ветер шевелил грязные волосы да заскорузлую от пота рубаху. На лице его, рано постаревшем от невзгод, обветренном и морщинистом, отразилась мучительная работа мысли. Опустив глаза, мужик оглядел заскорузлую ладонь свою, а потом сложил пальцы двоеперстием и вздохнул, расправил плечи.

– Так-то оно правильней будет… – прошептал он, и закрестился, не обращая ни на што внимания. Только губы шевелились в молитве, да глаза не мигаючи глядели то ли на берег, а то ли на нечто незримое, но несомненно благостное.

Судёнышко их ткнулось в причал, и сноровистые матросики положили сходни, тумаками разгоняя заволновавшуюся толпу, почуявшую близкий берег.

– Ста-аять! – надрывался боцман, ярясь и раздувая усы, – Вашу маму трипперным осьминогом и утрамбовать пехоцким сапогом через зад! Куды прёте, сиволапые, подавитесь так! Ста-аять, гальюнную жабу вам в глотку!

С немалым трудом угомонили народ, уставший от моря опосля тяжёлого перехода в трюмной духоте, пропахшей рвотой, мочой и человеческими страданиями. Народу набилось стока, што и дышать-то иногда получалось через раз, а вздохнёшь ежели, так хоть бы и не вздыхалося! В нужнике, вот ей-ей, слаще дышится!

Скопище немытых тел, да в тесноте, да со скверной едой и протухлой ещё в Одессе водой, далеко ли до беды? Чудом холеры не случилося, Господь попустил! А под себя да… бывалоча, не все и успевали очередь к параше отстоять.

– Ма-аша! Маша! – ввинтился женский крик, пронзительный и совершенно чаячий, резавший уши и саму душеньку.

– Тих-ха! – прервал зарождающуюся истерику боцман, раздувая полуседые усы и лужёную глотку, – Никуда ваша Маша не денется, мамаша! Дальше берега не упустят!

– Куды пхаешься! Я те щас так пхну, зубов не досчитаишси! – мужики сверкали глазами, готовые зубами вцепиться в глотки, отстаивая своё право сойти с корабля на несколько секунд раньше. Всё-то им кажется, што эта отвоёванная или не уступленная пядь палубы под ногами – щасливый билет в несомненно светлое будущее, которого на всех – ну никак не хватит! А потому надо непременно быть первыми, и зубами выгрызать себе место под жарким и благодатным африканским солнцем.

– Ста-аять! Не толпимся, спа-акойно пра-аходим!

… и потёк люд с осточертевшево судёнышка на землю. Гружённые как муравьи, тащили они тюки и узлы, сундуки и корзины, чемоданы и бог весть, што ещё. Давясь, пхаясь локтями и пуча глаза, и только поручни по краям трапа спасали от падения в солёную океанскую воду, волнующуюся под свежим ветром.

Схлынули на берег… и встали, не зная куда бечь, идти… да хоть и ползти! Ан не пропал люд православный: овчарками пастушьими засновали среди толпы русские африканцы, поделили на колонны, выстроили в очередь к столам, за которыми сидели таможенники.

И как и не было озверения недавнево! Шуточки началися да смехуёчечки, недавние свары смешными уже кажутся. Скалят зубы, перекликаются со знакомцами. Легота на душах – не бросили…

Быстро очередь потекла! При каждом таможеннике переводчик с русского на бурский, а кое-где и не нужон! Сидят в шляпах широкополых под тентами, да записывают – откуда, да имя, отчество, прозвание…

– Так это… писарь из управы меня, паскуда, не по-хорошему записал! Мы завсегда Силины были, а ён, паскуда, без рублевика в жадную харю, Матрёниными нас, на обсмеяние [63]!

Сам мнётся, смотрит на паспорт в руках таможенника, вытягивает худую шею вперёд, а по шее – вша ползёт.

– Благодарствуем…

Отошёл, плечи расправил, почесался, в документы выписанные глянул… а там невесть на каковском написано.

– Так эта… православный, – он отловил за рукав одного из русских буров, – погляди-ка, што здеся написано?

– … ван… хто? – переспросил мужик, затряся кудлатой башкой, будто вытряхая воду из ушей.

– Фамилию твою на бурский перевели. Были Силин, им остался! – важно сказал русский африканер, вчитавшись в документы.

А што же не важничать?! Обтёрся здеся, вон… в шляпе, при костюмчике! Не из господ, оно по всему видно, а туда же! Ишь… чево же не важничать? Не врут, значица, можно здеся жить, ишшо как можно!

– Так эта… – сдвинул Силин картуз на затылок, – а ить и ладно! Всё по новой!

У бачков с водой кружки раздают жестяные… даром! Иные по два, три раза подошли, ан всё равно – дают! Но таких жадоб свои же, да кулаками в душу… не зарывайся! Из-за тебя, паскуды, всему обчеству могут худоту сделать!

– Ить староверы тута всем командуют, – рассудил народ, – они и в одной семье норовят каждому отдельную посудину завести!

На староверов разговор и перекинулся. Известное дело, если они здеся командуют, так прямой интерес выходит! Сошлись на том, што вера християнская, она одна, а двумя там перстами или тремя, оно личное дело кажного. И што без чиновников в рясах, оно как-то полегше будет!

Может, иные и по-другому думы думали, да языки за зубами придержали, потому как – зачем? Староверы тебе помогают, и помочь ты ету принимаешь, ну а раз так, то и неча поперёк со своим мнением вылезать! На ноги встанешь сам, в пояс им поклонишься, так хоть обспорься за веру православную, хто тебе слово скажет тогда?

Эт самое важное, даже и негры, шастающие мимо – тьфу! Навидаются ишшо, хотя да…

… замолкнув, мужики проводили глазами проплывшую мимо тяжёлым баркасом жопастую готтентотку, и только кадыки на шеях дёрнулись.

– Да…

– Оно бы и…

– Агась…

И ведь без слов ясно, о чём… и ком мысли у мужиков. Да и чего ж тут неясново-то?!

– Но ведь… а?! – руки разведены на ширину плеч, взгляд осоловелый, котячий.

– Невкусная вода, – давясь, один из мужиков допил и снова подставил кружку под краник, отпивая жопастенькую негритянку. Мордально, она канешно и тово… но ведь жопа… уф-ф!

– …будто солёная!

– А солёная и есть, – отозвался африканер с ленцой, – по такой-то жаре, да после давки трюмной, вам она только на пользу.

– Ишь… – смерив ево взглядом, мужик всё ж не стал спорить, хотя кулаки и чесалися. Да об таково не шибко и почешешь – эвона, револьвер на поясе висит, как так и надо! И по всему видать – могёт!

– Шибче, шибче, православные! – подгоняли овчарки-африканеры тех, кто уже прошёл таможню, да сел жданки ждать земляков и знакомцев, – Баня натоплена, ажно досочки от жара трескаются!

Карантинная баня при порту, выстроенная попечением староверов, не то штобы и казиста, а так… на грош пятаков выстроена. Ну так оно ить и ясно-понятно, деньги люду не дуриком достаются, и чай, не для бар выстроено! Дёшево и сердито!

Толкаясь весело и предвкушая банные удовольствия, потянулся народ вереницею. Мужики налево, бабы с малыми направо, ну и от греха – кто-никто при пожитках оставался.

– По-господски! – качнул кудлатой башкой Афанасий, вертя в руках кожаный нумерок на шнурке, и вешая ево наконец на шею. Ещё раз бросил взгляд на узел с бельём, повисший под нужными циферками, двинулся наконец из раздевалки, шлёпая босыми ногами по полу.