С кухни доносятся звуки готовки, пахнет жареным и пирогами. Дом у Шукшина не из бедных, но это же деревня. В кулинарию за углом не сбегаешь. Поэтому женки спешно фланируют оттуда в большую комнату, выставляя на столе посуду и закуски. То и дело бросают острые взгляды в нашу сторону. Из охраны со мной только Медведев. Мужик высокий и статный. Не одна барышня на него заглядывалась. В Новосибирском Академгородке только что на шею не вешались. Посчитали, что он мой первый помощник, раз постоянно рядом находится. Цуканов со мной в поездке был, но особо не отсвечивал, не выпуская из рук компактную рацию, подарок товарищей из ГДР, чтобы контролировать остальных.
В «Красном углу» уселись самые важные и пожилые гости. Деревенские, по фасону заметно. Так и я модный костюмчик снял, одел такой попроще и чуть потертый из старых. Схуднул, так висит на мне. На франта не смахиваю. Мужики сидят степенно, меж собой о чем-то рассуждают и на стол поглядывают. Какие-то напитки там уже расставлены. А им законный повод. Когда еще глава страны в Сростки заглянет!
На беленых стенках старые фотографии. У стенки же небольшой комод. Просто живет советский народный писатель.
— Что, Леонид Ильич, — я сразу договорился с Шукшиным говорить на «ты». Как ни странно, писатель и режиссер не оробел. Да и в сказку, что мол, просто мимо проезжал, дело к вечеру и решил заглянуть в гости, не поверил. Странно так глянул и промолчал, — заедают любопытством людишки?
Развожу руками:
— Должность такая!
Председателя я сразу услал, никакого официоза, но люди в колхозе та же коммуна. Всем все сразу стало известно, и потянулись глянуть одним глазком на «поезжанина». Сначала мои молодцы всех осаживали, но я махнул рукой. Чего уж там! С наслаждением снял теплые бурки и вытянул ноги у печки. Одет по-простому, Шукшин так же. Было бы тепло, в кирзачах ходил. Любил Вася эпатировать столичную публику. Как-то Шукшин, узнав, что Евтушенко из Сибири, принялся высмеивать его за то, что тот — сибирский мужик — носил бабочку, как последний пижон. Евгений ответил, что кирзовые сапоги в центре Москвы — тоже пижонство. Спор кончился тем, что поэт согласился снять бабочку, если писатель снимет свои сапоги. Что они и сделали; после чего Евтушенко придумал стихотворение «Галстук-бабочка».
— Меня тоже то и дело узнают. Хоть не снимайся вовсе! Не люблю я этого…
Поглядываю на одного из самых известных людей в Союзе со смешком:
— Лучше привыкай и работай в кадре. Это же не ты, а герои твои. Вот и будь добр, обеспечь людям наслаждение твоим ликом.
Василий хлопает глазами, вникая в смысл высказанного.
— Просим к столу!
Я привез с города разное угощение, но все равно деревенские расстарались. Василий с усмешкой посматривал, как накладываю себе сам разварной картошечки, посыпаю ее лучком, беру кусок черняшки. От привезенной колбасы отказался, отдав должное местной рыбке и домашним соленьям. Народу набилось в избу много. Большая зала маленькая, так что стоят и в дверях. Все сродственники и соседи. Посматривают на меня, как на инопланетянина. Ну так для них так и есть. И ведь узнали по бровям сразу! Председатель хотел к себе вести, но я настоял на доме Шукшина. Вот ему потом забот будет. Как и матери Марии Сергеевне.
— Мне что полегче, товарищи, — накрыл я налитую стопку непонятной консистенции напитка. Водку мои молодцы на столы также выставили. — Здоровье.
Мужики растерялись, затем кто-то крикнул:
— Как на рябиновую смотрите, Леонид Ильич? Моя теща настаивает.
— Положительно!
За столом робко засмеялись, и я тут же влепил анекдот о себе. Многие знали, что я их собирал, но этот из будущего.
Приезжает Брежнев к американскому президенту Джонсону с официальным визитом.
Джонсон водит Брежнева по Белому Дому, показывает ему разные
достопримечательности и в конце заводит в небольшой кабинет.
В этом кабинете на стене приделана небольшая панелька, а на
ней две кнопочки — белая и черная.
Джонсон говорит Брежневу:
— Вот посмотрите, Леонид Ильич: у меня есть две кнопочки.
Если я нажму на белую, то на СССР упадет атомная бомба, а
если я нажму на черную, то на СССР упадет водородная бомба…
Сказал и смотрит, какое впечатление его слова произведут.
Брежнев подумал и говорит:
— Вы знаете, мистер президент, во время войны у меня в Польше
была одна знакомая пани. У нее в доме было два унитаза — один
голубой, а другой розовый… Но когда в Варшаву вошли
советские танки, она обосралась прямо на лестнице!
Принесший бутылку с рябиновкой мужичок чуть не уронил ее на пол. Так грохнула публика от смеха. Даже строго до этого выглядевший Василий не удержался, смахивая выступившие слезы. Лед отчуждения сломался. Мужчина, не умеющий шутить, не мужчина вовсе. Выпили степенно по одной, закусили. Какой-то активист пожелал толкнуть тост за партию, но я его осадил.
— Есть предложение, выпить за хозяйку и хозяина. Спасибо вам, Мария Сергеевна, за вашего сына. Вся страна его смотрит и им гордится.
Народ выпил, зашумел. Понеслись вопросы в мою сторону. Мол, когда жить лучше станем. Прятаться не стал.
— Поворот уже сделан, товарищи. Не обещаю кисельных берегов и молочных рек, но лет через пять будем с хлебом, а там и с маслом. Страна в долгу перед селом, так что всем миром поможем.
— Это ладно!
— Правильные слова, Леонид Ильич! Без помочи трудно.
— Технику надобно.
— Уже делают. Будут даже маленькие трактора, чтобы ваши огороды вспахивать, да окучивать. С разнообразным навесным оборудованием. Хочешь паши, хочешь коси. Чтобы времени на это не тратили. Пусть колхоз или кооператив покупает.
Новости интересны. Народ тут же пускается в спор, что и как лучше сделать. Я же отмечаю для себя, что люди еще не в курсе наших возможностей. Вот тебе и связь с низом. Что, интересно, делает здешний райком? Тунеядцы!
Сидевший напротив сухонький однорукий мужчина в пиджаке, на котором виднелись медали, некоторое время смотрел на меня, а потом выдохнул:
— Правильно вы сделали, Леонид Ильич, что девятое мая праздником сделали. И парад превосходный. Мы его всем селом в клубе смотрели. Нельзя забывать о солдатах.
Я задумался, огляделся. А ведь он не один в медалях. И надели они их, потому что я, то есть Брежнев, фронтовик, и им нечего стыдиться. Опять даю себе зарок, что больше ни одного ордена не возьму и не надену. Кроме фронтовых.
— Ну как я мог забыть о подвиге народном? Не по-человечески это. И есть у меня задумка одна, друзья. Привезти в Москву останки неизвестного солдата, похоронить у Кремлевской стены и зажечь там вечный огонь. Раз не можем восстановить его имя, найти всех пропавших без вести, так, хоть так увековечить их память. Пусть приходят туда родные наших солдатушек и поминают их.
Говорю и у самого слеза в глазу. Как стало тихо в большой комнате! Как эти простые люди затуманились, вспоминая лихие годы! Однорукий так сжал стакан, что я думал, что тот лопнет. Женщины вытирали глаза, я заметил слезы и у Шукшина. Сидевший поодаль дед с седой бородой выразительно глянул на меня:
— Делай, Леонид Ильич. Вся Россия тебе в ноги поклонится.
Я встал и поднял свой стакан.
— Тогда за тех, кто не вернулся из боя. Благодаря их подвигу мы можем вот так собраться.
Выпили, помолчали. Понемногу люди осмелели. Первый свой в доску, лозунгами не швыряет, говорит просто.
Я вышел на крыльцо проветриться. Стоявшие там мужики тут же накинули на меня ватник и протянули мне папиросы и сигареты. Взял одну, поперхнулся.
— Бросаю!
— Счас найдем полегче.
