Варяг III (СИ) - Ладыгин Иван

С противоположного холма спускались альфборгцы. Их темная масса медленно сползала по мокрому склону, как оползень. Они шлепали по грязи, сгорбленные, будто дождь пригнул их к земле не только физически, но и духовно. Их мокрые знамена обвисли на древках, как мертвые птицы. Никто не пел. Никто не бил в щиты. Они просто шли — на последнее в своей жизни свидание с судьбой.

В какой-то момент, в центре этого огромного сырого блюдца появился Лейф. Мы так и не поговорили с ним с утра… Да он и не был настроен на разговор…

Он был раздет по пояс, несмотря на ледяную сырость, пробирающую до костей. Капли дождя стекали по его спине, по синим татуировкам — спиралям судьбы, волкам Одина, змеям Мидгарда — по буграм мышц, игравших даже в неподвижности.

Казалось, его тело излучало собственный жар — сухой, яростный, противостоящий всему этому осеннему мраку, всем законам природы. В правой руке он сжимал огромный боевой меч — не украшенный, не изящный, просто тяжелый, отточенный кусок стали, созданный для сонмища убийств… Тяжелый круглый щит прикрывал треть его тела. Вот и вся экипировка…

Эйвинд стоял рядом со мной, плечом к плечу. Вода капала с козырька его шлема на щеку, стекала по аккуратному шраму, оставленному давним топором. Его взгляд, всегда острый и игривый, как солнечный зайчик, теперь затянуло тиной: он стал неподвижным и глухим — точной копией водной глади, что темнеет, собирая в своих глубинах гром. И вся эта тихая буря была направлена на Лейфа. Его пальцы, обмотанные кожаными ремешками, были белы от того, как сильно он сжимал рукоять своего меча.

Через минуту из серой пелены дождя и тумана, как призрак из саги, появились носилки. Их несли четверо, и они увязали в грязи по щиколотку. На носилках, на грубой холстине, сидел Ульрик Старый. Его закутали в промокший плащ из медвежьей шкуры. Его седые, некогда густые волосы прилипли к черепу, обнажив высокий морщинистый лоб. Одна нога была перевязана грязными, почерневшими от крови тряпками. Другая скрючилась подагрой и лежала без движения, как сухая ветка. Глаза старика горели в этом сером мире, как два последних уголька в остывающем очаге…

Наши взгляды встретились сквозь завесу дождя. Он кивнул мне. Я кивнул в ответ. И какие слова, какие крики, какие мольбы могли существовать в этом хлюпающем холодном мире между двумя холмами? Верно… Никакие. Только дождь и осознание, что мы уже больше ничего не можем изменить.

Торгнир вышел на поле так же тихо, как падала капля воды с ветки березы. Он просто отделился от серой массы своих воинов и стал частью поля.

Молодой ярл щеголял в стеганой куртке из плотного льна, поверх нее висела легкая кольчуга: ее звенья тускло блестели под слоем влаги. На его голове сидел простой норманнский шлем с наносником, закрывавший пол-лица. В правой руке сверкал длинный изящный меч, идеально сбалансированный для быстрых выпадов. В левой покоился круглый щит, меньше, чем у брата, обтянутый бычьей кожей, с простой железной бляхой-умбоном в центре.

Торгнир не успел приблизиться к Лейфу, как Ульрик громко крикнул:

— Остановитесь! — в его надорванном тоне все еще звучала власть, отголосок той железной воли, что когда-то держала Альфборг в ежовой рукавице. — Торгнир! Лейф! Я ваш отец и ярл! Я запрещаю этот бой! Слышите? Запрещаю! Нет права, нет чести, нет причины для этого! Опустите оружие!

Лейф вздрогнул… Его взгляд метнулся к отцу — и в нем, в этих синих, яростных глазах, на миг вспыхнуло что-то детское и потерянное, готовое подчиниться.

Торгнир же даже не обернулся на крик. Он просто поднял руку.

И вслед за этим жестом один из его воинов, стоявших у носилок, неуверенно шагнул вперед. Он смотрел в грязь у своих ног, будто надеялся провалиться в нее. Но его большая, грубая ладонь поднялась и накрыла рот старого ярла, заглушая его слова.

Лейф увидел, как ладонь викинга коснулась губ его старика… И его ярость, которую он так долго кормил, лелеял и берег для этого момента, вырвалась наружу — глубоким гулом, подобным отдаленному рычанию медведя, потревоженного в берлоге.

— КАК ТЫ СМЕЕШЬ⁈ — его слова рухнули на брата, как камни с обрыва. — Затыкаешь рот нашему отцу⁈ Ты все забыл, брат? Все клятвы у очага? Все законы, что отец вбивал в нас с детства⁈ Отпусти его! Стань на колени в этой грязи! И я сделаю это быстро! Клянусь тенью своей матери!

Торгнир повернул голову. Дождь стекал по его шлему, по холодным и красивым чертам лица. Капли повисли на ресницах. Он улыбнулся, и тонкие бледные губы изогнулись в кривой безрадостной линии.

— Нет, брат. — отрезал он. — Я не встану на колени. Не перед тобой. Не перед ним. — он ткнул мечом в мою сторону. — А что до Ульрика… То он давно перестал быть моим отцом. Он всегда видел перед глазами только одного сына. Так что хватит слов, Лейф! Хватит детских криков! Покажи мне свою знаменитую силу. Сразимся!

Из рядов альфборгцев тут же вышел дряхлый старик — лагман, хранитель древних слов, обрядов и той самой чести, о которой только что кричал Лейф. На нем был простой шерстяной плащ, промокший насквозь, и в его руках лежал длинный полированный шест из ясеня, увенчанный резным изображением Вещего Ворона. Он прошел по грязи, с трудом вытаскивая ноги из хлюпающей хватки земли, и воткнул шест в самую середину поля, на равном расстоянии от обоих холмов. Земля мягко, с мокрым, покорным звуком, приняла его.

Старик поднял руки к плачущим небесам и рявкнул:

— ХОЛЬМГАНГ! — окровавленное слово повисло в воздухе. — Земля здесь — свята и отмечена! Небо видит! Боги — свидетели! Поединок до последнего дыхания, до последней капли крови! Пока один не падет — никто не вмешается! Ни мщение, ни месть за честный исход не дозволены! КЛЯНЕТЕСЬ В ЧЕСТНОМ ПОЕДИНКЕ⁈

Он повернул голову, сначала к Торгниру, потом к Лейфу…

Торгнир кивнул, не отводя глаз от брата.

— Клянусь. Перед богами и людьми.

Лейф выдохнул струю пара, белой змеей извивающейся в холодном воздухе.

— Клянусь.

Старый законохранитель обратился сразу к двум армиям:

— Народ Альфборга! Народ Буянборга! Все, чьи глаза видят и чьи уши слышат! Вы — свидетели! Клянетесь ли чтить волю богов и принять исход боя, каким бы он ни был⁈ Клянетесь ли не поднимать оружия за проигравшего, если бой был честен⁈

С нашего холма донесся низкий и слитный гул, исходящий из сотни глоток: «Клянемся!». С их стороны — тихое, сдавленное, нестройное бормотание. Но клятва была дана единогласно.

Тогда законохранитель достал из-за пояса короткий ритуальный нож с костяной рукоятью. Без колебаний он провел лезвием по своей морщинистой, высохшей ладони. Темная кровь выступила медленно и густо. Он протянул руку и встряхнул ее над основанием шеста. Несколько капель упали на мокрую землю, смешались с дождевой водой и тут же впитались, оставив лишь легкий розовый оттенок на грязи.

— Земля приняла жертву. Кровь свидетельствует! — Он отступил, волоча за собой плащ по грязи. — НАЧИНАЙТЕ!

Лагман отступил к своим. И в этот миг я перестал быть Вадимом. Окончательно и бесповоротно. Дождь, что стекал за воротник моей кольчуги, за шиворот, ледяными ручьями по позвоночнику — был моим дождем. Грязь, липкая, вязкая, прилипшая к сапогам так, что каждый шаг требовал усилия — была моей грязью. Эта тяжесть в груди, это каменное, холодное предчувствие конца, эта тошнотворная пустота в желудке — все было моим… Я вписался в эту мокрую холодную сагу. Стал ее чернилами. Стал ее последней, дрожащей строчкой…

Братья начали медленный и невероятно напряженный танец вокруг ясеневого шеста. Лейф двигался тяжело и монументально. Его сапоги глубоко вязли в грязи, с каждым шагом оставляя рваные, глубокие следы-кратеры. Он был как ледокол, пробивающий себе путь через хлюпающую пучину. Торгнир ступал осторожнее, расчетливее, стараясь нащупать более твердые участки, но грязь везде хлюпала и обволакивала его ноги по щиколотку, пытаясь удержать и замедлить.

Первый удар, как и положено, принадлежал старшему — Лейфу. Это был пробный выпад — широкий, размашистый, с полным оборотом корпуса, предназначенный не убить, а измерить дистанцию, прощупать пространство, понять, как движется брат. Его тяжелый меч со свистом, похожим на крик большой птицы, рассек воздух и струи дождя.