Юность (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр"

… и давятся смешками, хихикают, толкаются…

Протолкавшись к окошку и отвечая на подначки лёгкой улыбкой, развязал узелок и достал добрую жменю калёных семечек. Крупные, астраханские, попавшие к Афанасию Никитичу по случаю, они стали частью моей легенды.

Загар за два дня так и не сошёл, хотя и побелел заметно мордой лица. Ну и вышел… вышла этакая южанка, с примесью ногайских кровей. Антрепренёр мне парик чернявый подобрал, и…

… грех говорить такое о себе, но красотка! Точнее даже – экзотка. Глаза-то синие, да волосы чернявые… зря поддался Афанасию Никитичу, ох и зря! Нужно было прежний, тёмно-русый парик оставлять, я с ним на пучок пятачок тянул… тянула.

А сейчас облик приметный вышел, амазонистый. И хотя отчасти я и согласен, што Егора Панкратова никто во мне и не опознает, но сальных взглядов и щипков многовато. Ох, сдаётся мне, што взыграло в антрепренёре былое ево прошлое, и сотворил сей престарелый Пигмалион образ не для жизни, а для театра! Перестарался, козёл старый.

– Отсыпь-ка жменю! – подставила руку широколицая некрасивая Анфиска, и я, не жадничая, узелок ей подсунул – на, залазь! Да и другие девки не постеснялись, цыпанули без скромности. Посыпалась на пол шелуха семечковая, и снова разговоры, разговоры… Пустые напрочь, обычный девичий трёп, щедро разбавленный враками и мечтами, да планами на будущее – немудрящими и простыми, но едва ли сбыточными.

Вагон дёрнуло, и состав наконец-то пошёл шибче, раскачиваясь на ходу и погромыхивая, поскрипывая на стыках рельс всеми своими деревянными сочленениями. От этого скрипа сердце порой замирало и вспоминалось многажды слышанное от дяди Гиляя «телескопирование», когда вагоны при аварии – один в другой… мясорубка, ей-ей! И всё больше как раз у третьего класса такое, с их непрочной сырой конструкцией.

Табашный дым начал сперва нехотя, а затем и всё быстрее выползать в окно, разговоры пошли живее и громче, будто подстраиваясь под ход поезда. Вагон немножко протянуло сквозняком, и разом стало легче не только дышать, но и кажется – жить. Очень уж эта духота табашная на грудь давила.

Сбоку он нас, через проход, сильно немолодой поджарый помещик, одетый по моде тридцатилетней давности, начал раскладывать на скамье одуряюще пахнущую снедь, скооперировавшись с таким же немолодым, только што более рыхлым сельским священником, мирно переговариваясь о видах на урожай и мелочной торговле на селе.

– Матушка, матушка пекла, – всё потчевал священник соседа, расплываясь в улыбке и подвигая пряженые, вкусно пахнущие пирожки, завёрнутые в промасленную бумагу.

– Благодарствую, а вы вот возьмите…

Беседа их текла плавно, с многочисленными реверансами и старомодными эквиоками [70], до которых оба оказались большими охотниками. Выказывая удивительную для его сана осведомлённость, попик весьма грамотно рассуждал о нюансах торговли с крестьянами, хотя порой в его речах и мелькало што-то кулацкое, недоброе.

– Рукам скушно, – тягуче сказала Анфиса, поведя полными плечами, – мы, бывалоча, откупали дом на зиму для бесед, пока…

Она поджала губы и замолкла, пойдя пятнами, и неловкое молчание опустилось на нас.

– … в жмурки, – с натужной смешливостью подхватила Настёна, – в бояре, в колечки…

Все разом заговорили, вспоминая недавнее.

– Дашуль… Даш… – защекотала меня Параша, – ты-то што молчишь? Эка молчунья…

– Как у всех, – улыбаюсь ей, старательно контролируя голос и мимику. Как же с ними тяжело… хорошие ведь девки, и если судьба их повернётся хоть чутка получше, то не самые плохие выйдут жонки. А общаться, ох и тяжко… куча мелочей ведь, знакомых и понятных каждой бабе, а мне, по вполне понятным причинам – нет. Контроль, контроль и ещё раз контроль… ежесекундный. Будто в веригах сижу, каждая косточка ноет.

Разговоры наши прервали старушки-богомолки позади, затеявшие петь духовные песни. Пели они старательно, но не слишком умело, компенсируя этот недостаток громкостью и усердием.

Священник, покосившись, широко их перекрестил, но не прервал ни трапезу, ни беседы с помещиком о мирском. Взяв с них пример, развязали свои узелки и мы, и скудность нашей пищи вполне компенсировалась хорошей компанией.

– Да я те! – вскочил внезапно на скамью один из игроков, попирая пожитки нечистыми сапогами и согнувшись низко, будто готовясь броситься сверху на неприятеля.

– Пики, пики были, вот те крест! – забожился ему мужичок со слишком честными глазами, задирая голову и отступая опасливо на шаг.

– Н-на! – и по вагону прокатилась злая драчка, вобравшая в себя не только мужиков-картёжников, но и неожиданно – паломниц. Бабки разом, будто и не тянули молитвенное, превратились в сущих мегер и с площадной руганью принялись колотить мужиков куда ни попадя, щипая их и царапая их с необыкновенной злобой.

Девки, визжа притворно, вытягивали шеи и старательно впитывали каждое движение драчунов.

– По сопатке ево, по сопатке! – азартно выкрикивал помещик, нависая над побиваемыми мегерами мужиками. Его бы воля… ух! Злой мужчина, даже лицо сейчас нехорошее такое, будто жалеет, што крови мало.

Вскоре драка затухла, и подранные мужички убрались на своё место, ворча негромко и вроде как примирившись. Обыденный быт пассажиров вагона третьего класса возобновился, будто и не было никакой драчки.

По-прежнему клубится табашный дым, нехотя выползая в открытые окна. Священник с помещиком, найдя подходящих людей для партии, затеяли вист на дорожном сундуке, поставленном на попа. Негромкие их картёжные разговоры переплелись гармонично с духовным пением богомолок и гоготом компании подвыпивших мещан в дальнем углу вагона.

Похрапывает ветхий дедок, пуская слюни на бороду, а бабка его, тряся седой головой, рассказывает непонятно кому о былом, мешая воедино рассказы о детях с воспоминаниями о поездках по железке полувековой ещё давности. По её, вагоны третьего класса раньше были без крыш, и хихикая, бабка поведала пустоте, как ездили они не на лавках, а под ними. Потому как если дождь, то мокро, а если нет дождя, то сверху сыпались раскалённые кусочки угля из паровозной топки.

– … не надо миллионщика, – зажав руки меж колен, истово выговаривалась Анфиса, – нормального мужика бы – штоб не пил вовсе уж, руки зря не распускал, да работящ был. Ну и удачи чутка, ничево больше у Господа не прошу!

– Нам-то? – с горечью отозвалась Параша, каменея лицом и как-то по-особому переглядываясь с ней, – Только в Африку ежели, порченных-то…

– А хоть бы… – залихватски махнула рукой Настёна, – я хоть и не…

Она закусила губу, виновато глядя на девок и почему-то – меня. Ожгло почему-то стыдом и захотелось сказать… што-то… но я наступил себе на горло и чуть потупил глаза. Приняли… за кого бы там не приняли, но пусть. Не лезут с лишними разговорами, пустоту в легендах за меня додумывают, да и вообще – не придираются. Пусть…

– … а всё равно, хоть бы и в Африку, – закончила девушка, кусая губы, – чем так… Там, говорят…

– Много чево говорят, – перебила её Анфиса, – да не всему верить надобно! Да и на какие шиши? За морем тёлушка – полушка, да рубль перевоз! Слыхала?! А самой переехать, это у-у… такие деньжищи нам и не снились! Мужики на заводах по полгода-году горбатятся, штоб билет купить, а нам-то..

Она махнула рукой и замолчала так выразительно, што меня пробрало мурашками.

– Партия! – громко подытожил священник.

Тридцать шестая глава

К полудню на Молдаванку начали подтягиваться командиры одесских отрядов самообороны. Разношёрстные и разноплеменные, объединённые разве что общим неприятием режима, вели они себя крайне независимо и задиристо, не всегда понимая, а чаще – просто не принимая для себя лично необходимость подчинения или хотя бы кооперации.

Еврейская молодёжь из БУНДА, анархисты всех национальностей, русские рабочие и прочая, прочая… Вся эта пестрая публика косилась друг на друга недоверчиво, кашляла в кулаки и носовые платки, негромко переговаривалась и двигалась по двору совершенно хаотическим образом.