— Телеграммы из Питера, — закричали из глубины, — в городе баррикады, рабочие Советы захватывают заводы!
— На Зубовской бабы из очередей разогнали солдат!
От громового хохота собравшихся зазвенели окна.
Господи, как это не похоже на штаб в Питере в день Кровавого воскресенья!.. Тогда, на заводе Нобеля, тоже трещали телефоны и шли отчеты из районов, но мы ощущали бессилие и растерянность вместо сегодняшнего неудержимого напора, куража и уверенности. Власть разваливается, пришло наше время.
— Из Коврова телеграфируют “Зеленый-один”!
Отлично, это значит, что в городе власть взял Совет и установлен контроль над пулеметным заводом.
— Колонну с Пресни привел, — спокойно доложил вошедший Медведник.
— Егор, держи мандат Совета, иди в Думу и принимай командование всей охраной. У них там какой-то полковник пытается руководить, но солдат у него нет. И да, возьми людей с собой! — крикнул я ему уже в спину.
— Вот нипочем бы не догадался! — донеслось уже из-за двери.
Ночевал я прямо там, в Историческом музее, среди экспонатов, под звонки телефонов и топот посыльных.
Утром профсоюз связистов установил прямо в музее телеграфный аппарат. И почти сразу пришло сообщение, что в Питере бастует свыше полумиллиона человек, остановился весь город. Кто не успел присоединиться к стачке сам — тех “снимали” с работы отряды соседних предприятий.
Ряд казарм что там, что в Москве, вывесили красные флаги. Мы сумели договориться почти со всеми о нейтралитете и о совместном патрулировании города — войска, рабочая милиция, сторожа Центросоюза и Жилищного общества.
Позвонил домой, рассказал, что у нас с Митей все в порядке, пусть не волнуются. Потом ради интереса сходил в Думу и вернулся страшно довольный — по сравнению с Советом там творился жуткий бардак. Так что мы легко и непринужденно отжали большую часть неведомо кем привезенного оружия и немедленно начали обучение желающих. Думцы городского калибра хорохорились, но где-то глубоко сидела в них неуверенность, я хорошо это чувствовал. Особенно, когда сообщили, что по Тверской в центр идет воинская часть — строем, под барабанный бой и командой офицеров, с оружием. Гласные тревожно переспрашивали друг у друга, что это за часть, и не разгонять ли их идут, и подутихли только после распоряжений Медведника о посылке дополнительных караулов. Вскоре офицеры от имени прибывшей части просили принять их на службу революции, и Егор уволок их к нам.
А там уже сидел Савинков.
— Все в порядке, — радостно улыбнулся он. — До последней бумажки. И полицейские участки заняты.
Ну вот и отлично. Картотеки охранки и уголовного сыска у нас.
— Подменил?
— А как же, на ту старую картотеку, что мы с боем брали, — еще шире осклабился Борис. — Сейчас-то стоило окружить здание, как полиция сдалась.
Эге-ге-гей, ять!
Кураж витал над городом, агитаторы в одиночку разворачивали целые роты, безоружные арестовывали городовых. На площади пели песни, слушали ораторов тысячи людей — и это в мороз! Вот случись такое летом — даже и не знаю, наверное, толпа выросла бы раз в пять.
— В Питере стрельба! Бой с войсками! — прокричал телеграфист.
Мы пытались выяснить подробности, из столицы шли какие угодно сообщения, только не интересующие нас, но витало то же самое ощущение куража, а царская власть рушилась при малейших толчках.
— Митя, бери машину, езжай в Сокольники.
— Но…
— Возьмешь у Наташи пакет номер четыре, запомнил?
— Так точно.
— Вернешься утром, дуй давай.
А я провел еще одну ночь в приемной директора на кожаном диване — мне его уступили как “старшему по званию” и по возрасту.
Часам к десяти пятого ноября, наконец, прояснили ситуацию со стрельбой в Питере. Командующий округом попытался сформировать отряд и подавить выступления, но время уже ушло, большинство частей отказались подчиняться, а в стычке с одной из них застрелили начальника отряда, гвардейского полковника Кутепова. А после того, как вступили пулеметы рабочей милиции, отряд вообще ретировался.
— Временный Комитет Государственной Думы заявил, что берет власть в свои руки!
— Пожар в полицейской канцелярии в Гнездниковском! Жгут архивы, не дают тушить!
— Отправьте туда отряд, восстановите порядок.
— Петропавловская крепость под контролем!
— Отряд Савеловской дороги взял Бутырку, политические освобождены!
Эге-ге-гей!
Под вечер пришло еще два сообщения — в Питере Юра Ломоносов, участник “великого ограбления поезда”, занял от имени Думы МПС. Вот это очень здорово, у путейцев же собственная телеграфная сеть! Та же Дума арестовала генерала Хабалова и назначила вместо него Корнилова.
Но Мрозовский в Москве не сдавался — с утра по всему городу пытались расклеить объявления:
По высочайшему Его Императорского Величества повелению объявляю город Москву с 6-го сего ноября состоящим на осадном положении. Запрещаются всякого рода сходбища и собрания и всякого рода уличные демонстрации.
И — как в песок. Никого это не испугало, не взволновало и не заставило сидеть дома. Пшик. Через пару часов бумажки оборвали, а с улиц окончательно исчезли городовые, что было хорошо заметно, когда я после первой ночевки в Сокольниках возвращался на Театральную площадь. Раньше-то они торчали посреди перекрестков, направляя движение, и стали настолько привычной деталью ландшафта, что их отсутствие резало глаз.
В Совете шла уже нормальная рабочая суета. Мне сунули сводку за прошедшее время — Британия и Франция признали Временный комитет Думы, в Кронштадте матросы избрали Центробалт, царский поезд выехал из Ставки в Петроград.
Да, пора, надо и нашим выбираться из Стокгольма. Нас ждут великие дела, тем более, что все проходит гораздо уверенней и организованней, чем в первую революцию.
— Товарищи, я в Центросоюз!
— Охрану возьмите.
— Не маленький, справлюсь.
— Знаете что, Михаил Дмитриевич, — придержал меня Митя, — не время лихачить. Возьмите охрану.
И этот мальчик вырос. Я кивнул, и двое торпедовцев в портупеях поверх пальто пошли со мной.
Город переливался красным — флагами, бантами, ленточками…
Митинги на каждом углу, крики “Ура!”, “Свобода!”
Мы специально подъехали к памятнику Александру III у храма Христа Спасителя. Прямо на царских коленях стоял очередной оратор:
— Товарищи! Отсюда, с этого чугунного кресла на вас глядит то чугунное засилье веков, тяжелый, железный режим, то, что перековывало свободу нашу в цепи, что проповедовало рабство и держало Россию в кандалах… Товарищи…
— Ура! Качать! Свобода!
Э-ге-гей!
В Центросоюзе тоже дребезжали телефоны и витало ощущение стремительной победы.
Дозвонился Савинков — арестованных жандармов поместили на освободившиеся места в Бутырку. В Петрограде взяты под стражу некоторые министры и члены Государственного совета. Царский поезд доехал до штаба Северного фронта в Двинске и там застрял.
Э-ге-гей!
Хотелось петь и орать нечеловеческим голосом.
Николай отрекся седьмого ноября, как по заказу.
Конец третьей книги
