Княжество (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

Прозрачный намёк был оставлен с таким изяществом, что я даже не сразу понял — это не просто жалоба на погоду, а своеобразное заявление о выделении средств. Но на всякий случай с понимающим видом кивнул.

— С восточной стороны под кровлей сырость ощущается, — посетовал Никифор, покачав головой. — Я это костями чую. Там влажность собирается с ранней весны. В следующем году может течь образоваться. А там и до плесени рукой подать. А плесень, она такая… Живучая, хуже сверчков под кроватью.

— Разберёмся, — пообещал я с самым серьёзным видом и тут же повернулся к Вере Романовне: — Впишите в список дел первейшей важности закупку материалов для ремонта кровли.

Вера с готовностью кивнула. А Никифор… тот просто расцвёл. Он аж покраснел от удовольствия, хлопнул себя по коленям и ловко, как будто ему не добрые триста с хвостиком лет, а двадцать, и вскочил на ноги:

— Что же это я! — воскликнул он с искренним возмущением. — Совсем забыл о плюшках! Смотрю, а на столе пусто!

Мы переглянулись. Пусто?

Пирог, похлёбка, хлеб с семечками, чай с травами и медом, пышки, да ещё и варенье в мисочке на краю стола… Это «пусто» было таким, что накормить можно было не только дружину, но и всю делегацию купеческой гильдии.

Но мы промолчали. Потому что знали: когда домовой говорит, что на столе пусто — это значит, что так и есть. Мурзик, услышав слово «плюшка», приоткрыл один глаз, и в нем уже горел интерес. Да, вечер обещал продолжиться. И судя по всему, с сахарной корочкой.

— Владимир Васильевич, кликнете мальчишек из вашей дружины, — донёсся голос из кухни, тёплый и деловой, как будто речь шла вовсе не о пирогах, а о важном распоряжении на случай осады.

А затем в проёме появился Никифор. Он был гордый, приосаненный, с подносом, полным выпечки. Его домовой держал так, словно нёс знамя в параде.

— Пусть заберут пироги, — объявил он с торжественностью ярмарочного победителя. — Думаю, что они точно не побрезгуют. Да и хвороста я наготовил… ну… скажем так… с избытком.

Никифор сделал особый акцент на последнем слове, намекая, что меру он, конечно, знал, но предпочёл на всякий случай её превзойти.

— Мы не брезгуем, — мягко возразила Вера Романовна, чуть улыбнувшись. — Просто еды, и правда, много. И всё такое вкусное…

Она сказала это ровно, с уважением, почти на грани лёгкой похвалы, но без фальши, которая все портит. В голосе её не чувствовалось ни приукрашивания, ни снисхождения, а только искренняя благодарность.

Никифор засопел. Ему явно понравилось, как это прозвучало. Поднос он поставил на край стола, осторожно, как ювелир кладёт готовое изделие в витрину, и посмотрел на нас с видом: «Ну что ж, теперь уж точно не скажете, что вы голодны».

Мурзик при этом моментально материализовался у ножки стула, с обеспокоенным выражением на мордочке. Видимо, он переживал, что излишки хвороста не дойдут до пушистых лап. Никифор выдал питомцу кусочек лакомства и бельчонок убежал на облюбованный веник, чтобы никто не отнял угощение.

Морозов пробурчал:

— Только надо ребят предупредить, чтобы не ели сразу всё. А то потом тяжело будет бегать за упырями с пирогом в животе.

Вскоре мы с Верой собрались по комнатам, каждый с чувством приятной сытости и намёком на дрему за плечами. Морозов, вместе с Никифором деловито вынес снедь на веранду. Домовой нёс поднос с важностью старшего повара в отставке, а воевода прикрывал тыл, придерживая корзинку с хворостом, будто нес реликвию.

На веранде их уже ждали — дружинники с виду стояли чинно, но глаза у них были прикованы к выпечке. Приняв поднос, они унесли его с такой скоростью, что, кажется, пироги даже не успели понять, что жить им осталось пару минут.

Я же поднялся на второй этаж. В покоях было тихо, полумрак, только лампа у кровати отбрасывала тёплое пятно света на кресло.

Я закрыл за собой дверь, и только тогда понял, как вымотался. Не устал, а именно вымотался, до глубины позвоночника, до зевоты в костях.

Горячий душ снял с меня остатки бодрости окончательно. Я вышел из ванной, словно человек, которого растопили и заново собрали из пара. Пижаму надел на автомате. И едва дошел до постели, в буквальном смысле, на ощупь, как голова коснулась подушки.

Глаза закрылись сами собой.

«Хорошо, что завтра не предвидится каких-то срочных дел, » — промелькнуло в голове, как последняя мысль в дневнике.

А дальше наступила тишина. Сон был как тёплое одеяло, которое укрывает так, как умеет только свой дом.

Но, как это часто случается в жизни, моим надеждам не суждено было сбыться. Спокойное утро, обещанное расписанием, разбилось о реальность с громким и, надо сказать, весьма назойливым звонком телефона.

Я застонал от несправедливости мира, в котором человек не может просто заслуженно поспать. С трудом открыл глаза. Мир расплывался, как парное молоко в чае. Я уставился на часы, висящие на стене. Стрелки упрямо стояли на восьми утра.

Звонивший не унимался, телефон надрывался с завидной решимостью. Остатки уюта испарились, как роса на утреннем солнце.

— Интересно, кому я мог понадобиться в такую рань, — пробормотал я со вздохом и, на ощупь шаря по прикроватной тумбочке, нашёл телефон. Пальцы лениво нажали кнопку ответа.

— У аппарата, — подал я голос, как мог, собранно, хотя организм ещё спорил с этой реальностью.

— Николай Арсентьевич? — послышался в динамике встревоженный голос. Он был глуховатый, будто Альбина Васильевна говорила, спрятавшись за занавеской, и каждый звук выдавался с осторожностью. Сразу стало понятно: она лиюо в библиотеке, либо рядом кто-то, кому нельзя знать, что она звонит мне.

— Слушаю, — произнёс я, подтягивая одеяло на плечо в попытке сохранить хотя бы иллюзию уюта.

— Простите, если разбудила, — произнесла Альбина, всё так же приглушённо. — Просто информация срочная…

— Говорите уже, — перебил я.

— Осипов… — женщина сделала паузу. И пауза эта была такая, будто она сама не до конца верила в то, что сейчас скажет. Или не могла подобрать, как бы это подать, чтобы не звучало как объявление войны.

— … хочет устроить досрочное заседание Совета.

Я сел в кровати и с трудом сдержал ругательство. Ну конечно. А что ещё делать в восемь утра, как не устраивать политические манёвры?

— Вот ведь утро добрым не назовёшь, — пробормотал я уже себе под нос, но Альбина, кажется, всё равно это услышала и сдержанно хмыкнула.

— Что поделать…

— Спасибо за информацию. С меня причитается… — сказал я, не задумываясь, и в ту же секунду мысленно хлопнул себя по лбу. Нельзя говорить подобное в Северске. Даже спросонья. Особенно спросонья. Тем более той, кого подозреваешь в ведовстве.

— Сочтёмся, княже, — отозвалась Альбина Васильевна с таким спокойствием, будто уже записала мой «долг» в пухлый ежедневник между «отчёт по водоснабжению» и «сбор цветов папоротника».

Связь прервалась. Я некоторое время сидел с телефоном в руке, глядя в пустоту. А потом вздохнул и пошёл в ванную.

Собраться удалось быстро. Ритуал был прост: умыться, посмотреть в зеркало, удостовериться, что лицо не помято после сна. Быстро оделся. Застегнул пуговицы, проверил запонки. До заседания оставалось чуть меньше часа. До города ехать минут сорок. Успеем, если не попадем в пробку. Хотя какие тут пробки? Разве что медведь решит перейти дорогу в неположенном месте.

Я довольно усмехнулся своему отражению, проверил, на месте ли всё необходимое — блокнот, ручка, желудь, который каким-то невероятным образом кочевал из кармана в карман и практически всегда оставался со мной. Подивившись этому обстоятельству, я вышел из комнаты.

На подоконнике в гостиной, где обычно царствовал полуденный свет и аромат сушёных трав, дремал Мурзик. Он развалился во всю свою пушистую длину, как полагается не обременённому заботами существу. Но завидев меня, нехотя шевельнул ухом, затем свернулся клубком и, не теряя достоинства, сделал вид, что продолжает спать.

Никифора не наблюдалось. Похоже он отлучился по каким-то своим домовым делам: то ли инспектировать чердак, то ли отчитывать мышей за порчу запаса пшёнки. А вот Морозов уже был на своём месте. Он сидел перед камином в кресле с прямой спинкой, держа чашку чая двумя руками.