Фельдегеря генералиссимуса (СИ) - Ростов Николай

— Государь! — только и смог сказать Суворов.

Да, это был государь собственной персоной.

На простой карете, обтянутой черным бархатом, он глухой ночью подкатил к дому Хвостова. Черной тенью проскользнул в дом.

Швейцар, разумеется, не узнал его, да и не поверил бы, если бы государь сказал ему, кто он такой. Но столь внушителен был его вид в этом плаще, столь таинственен, что слуга без лишних слов проводил императора в комнату к генералиссимусу — и, нет, не остался под дверью подслушивать. Избави Бог! Сей малый знал, чем обычно такие ночные визиты оборачиваются для них, простых смертных.

Смертью!

И он поспешил к себе в швейцарскую. А государь продолжил свои речи:

— Ты уж извини меня, ангел мой, — сказал он Александру Васильевичу душевно, — за письмо мое вздорное к тебе, за придирку мою вздорную насчет твоего генерала дежурного! Поверишь ли, не знал, к чему и придраться? Вот генерала сего и выискал. Извини. Но меня за сумасшедшего все считают. Считают, считают! — добавил твердо, увидев, что Суворов было хотел протестовать против государева сумасшествия. — Ты первый и считаешь. Вот и подыграл вам всем с этим генералом, чтобы никто не усомнился, что я в гневе на тебя великом! И Долгорукого за этим тотчас к тебе послал, как только узнал, что ты приехал. А что же ты девок этих предпочел? — вдруг спросил неожиданно сурово. — Дай ответ! — И тут же расхохотался.

— Шутником наш государь император был изрядным, — мечтательно проговорил Чичиков. — Да я, кажется, вам об этом уже говорил.

— Нет, — ответил я ему, — вы не мне, а писателю вашему говорили.

— Да-да, припоминаю… говорил. Так вот государь генералиссимусу этих девок в бок и воткнул… шутки ради. Государь от Вейкарта знал, что в этой баньке он не с девками этими баловался, а с Матреной задушевные разговоры вел. В банное окно плохо было подглядывать, да хорошо подслушивать! Вейкарт каждый день доносы государю на Суворова строчил, о чем он с этой колдуньей разговаривал.

— И о чем же они говорили?

— А почем я знаю! Тайная та переписка была. Государь эти бумаги сжег потом. Но мы отвлеклись. К главному… я приступаю!

— Так вы из-за них велели арку триумфальную разобрать? — обидчиво спросил Суворов.

— Из-за них, ангел мой, из-за них! — ответил, продолжая хохотать, император.

Тут Александр Васильевич и рассказал ему анекдот с бревном!

— Значит, рупь всего серебром они за триумфальное это бревно с вас взяли? — еще пуще развеселился государь император. — А с вас, Александр Васильевич, — вдруг продолжил он серьезно, — я и того меньше возьму!

— И чего же вы с меня, ваше величество, возьмете?

— Возьму я с тебя, душа моя, — не сразу ответил государь и замолчал.

Трудный у них предстоял разговор — и государь наш не знал, как к нему подступиться. Опасался он, и не без основания, как Александр Васильевич, генералиссимус наш непобедимый, ко всему тому, что он, государь, удумал, отнесется. Плохо мог отнестись! Разнести, так сказать, в щепки мелкие все им задуманное — и уж тогда даже бревна триумфального поперек дороги не выкатишь!

— Вот что я тебе скажу, — начал говорит государь. — Ты уже знаешь, я круто поменял свою политику. Союзников своих, австрийцев и англичан, на хуй! послал, — употребил государь соленое наше русское слово, чтобы Александр Васильевич до конца проникся важностью разговора. — С Наполеоном, врагом нашим бывшим, хочу замириться с единственной целью, ангел мой, Византию нашу от турка освободить. И ты в сем великом Деле… первым моим помощником будешь. Без тебя, душа моя, ее нам у турка, сам знаешь, не отбить. Но до поры до времени, чтобы басурманы не проведали про наши планы, в заблуждение я их хочу ввести. Ведь если тебя у меня не будет, они не помыслят даже, что дерзновенное я замыслил! — Император посмотрел на генералиссимуса и спросил: — Так как, ангел мой, одобряешь? Согласен?

— Трудное дело вы, государь, замыслили, — ответил Суворов. — На нас ведь вся Европа ринется… турка защищать! Те же австрияки, англичане и прочие народы.

— Не до Турции им будет. Наполеон их колошматить начнет. И мы, конечно, поспособствуем. Так как, согласен? — во второй раз спросил государь — и Александр Васильевич твердо ответил:

— Согласен! Но к этой кампании года два, а то и все три надо готовиться. Пронюхают ведь… бестии. Козни разные строить будут. Могут упредить!

— А вот чтобы не упредили, не пронюхали, душа моя, у меня к тебе просьба есть, большая просьба, великая, тайная. Об этом мы только одни с тобой будем знать.

— И какая же это просьба такая тайная, великая?

— Похоронить мы тебя должны, будто ты умер!

— Вот с какого анекдота, государева, Ростопчин потом свой анекдот списал. Помните мумию Порфирия Петровича? — воскликнул Павел Петрович. — Конечно, в сие, императором задуманное, был, кроме Суворова, еще кое-кто посвящен.

— Не вы ли? — издевательски спросил я Чичикова.

— А хотя бы и я! Что, думаете, мелкая сошка… Павел Петрович Чичиков, куда ему тайну такую знать?! Разумеется, не посвятили бы меня в тайну сию, если бы не я был автором сего исторического анекдота. Государя ведь я надоумил. Что, — расхохотался он мне прямо в лицо. — не ожидали от меня такого фокуса? — И его клокочущее от смеха тело растаяло в воздухе. — До завтра, — услышал его голос. — И смотрите у меня, больше не пейте!

Само собой, я тут же откупорил бутылку с пивом и похмелился после вчерашнего. Потом ко мне в кабинет заглянул Михеич, и мы с ним, что называется, по полной программе оторвались — отвели душу!

Глава третья

— Вот ты скажи мне, Михеич, — спросил я сторожа, когда мы с ним уговорили первую бутылку водки, — дворцу этому лет двести, а он — как новенький стоит — ни травой не зарос, ни стекла не повышибали — и, вообще!.. А? Почему? И кто в этом дворце живет? Чей он?

— Эх, мил человек, — ответил Михеич, — сколько ты мне вопросов задал, а выпили мы с тобой всего ничего!

— Так еще выпьем, не сомневайся, — уверил я его. — Сколько нужно будет, столько и выпьем!

— Да кто ж знает, сколько надо выпить, чтоб на эти все твои вопросы ответить? — вздохнул Михеич. — Никто не знает. Но вот что тебе скажу. А ты наливай, наливай! До ночи далеко. — Я разлил водку по стаканам, мы выпили, закусили, и он стал говорить: — Отвечаю по порядку. Почему он так сохранился?.. Во-первых, я к нему приставлен!

— Кем?

— Не перебивай, — осадил меня Михеич, — а то пить с тобой больше не буду. А приставлен я ими. — И он указал пальцем на потолок. — Они же мне и помогают. В восемнадцатом году сюда отряд красноармейцев нагрянул. А на следующее утро одни восковые чучела от них остались! Счас их в нашем музее, в Выдропужске, можно поглядеть. Хотя нет, музей прошлой зимой сгорел. А Чека два года разбиралось, кто в воск их превратил. Чекисты те в том же музее и очутились. В воск и их превратили. Вот тогда от дворца отстали. Кому в воск хочется превратиться? Похоронить даже толком нельзя! Роман бы об этом написать, — добавил он мечтательно. — Да некому. Александр Сергеич сгинул. Что ж вы его, сердешного, — заорал он вдруг пьяно в потолок, — ироды, в воск бесчувственный превратили? И тебя, — посмотрел он на меня сочувственно, — они в воск превратят! Не сомневайся, — добавил уверенно и уважительно.

— Меня-то за что?

— А леший их знает! — махнул он рукой. — Наливай.

Я налил, мы выпили, закусили. В пьяной моей голове и мысли не было, что в воск меня они, привидения то есть эти, превратят. Нет ведь их, привидений! И ни единому слову о красноармейцах и чекистах восковых я, разумеется, не поверил. А что в столовой зале восковая фигура Александра Сергеича за столом сидит, так это какие-нибудь шутники местные ее из воска вылепили. Деньги, наверное, хотят заработать. И сторож Михеич с ними заодно — и тот человек, что мне позвонил, чтобы я этот роман сюда дописывать приехал. Пиар-кампанию, видно, проводят. Дворец этот за бешеные деньги хотят продать. Не понимал только одного! Привидение это чертово, Чичиков этот, как возникает? Лазером, что ли, они его создают?!