Подпольная империя (СИ) - Ромов Дмитрий

— Да… — неуверенно отзывается он. — Есть. Типа…

— Типа?

— Ну… к бабке могу пойти, но там свои заморочки, короче. Жду, когда эти каникулы уже закончатся.

— Слушай… — я прикусываю губу, задумываясь.

— Да ладно, не заморачивайся, — тускло говорит он.

— Нет-нет, послушай. Приезжай ко мне. Когда последний автобус сегодня?

— Не знаю. Ушёл уж наверно.

— Ну беги на автовокзал да узнай. Есть деньги на билет?

— Деньги-то есть, я от бати заныкал, а то он бы выгреб.

— Ну и всё. Беги скорей. Позвонишь мне оттуда.

— А с родаками чё?

— Скажи, что в интернат возвращаешься. А сам у меня поживёшь.

— Так это… а ты со своими-то поговори сначала…

— Да не парься, поговорю. Всё нормально. Беги давай.

Я опускаю трубку на рычаг.

— Я, конечно, могу понять, — говорит мама довольно строгим голосом, — что у Андрея проблемы, но, прежде чем приглашать его пожить у нас, ты бы мог сначала со мной и с отцом посоветоваться.

— Мам… тут такое дело…

Я замолкаю. Блин, нехорошо вышло, надо же было подготовить как-то, а не так вот сразу с бухты-барахты…

— В общем, — помолчав, продолжаю я, — мне на фабрике общежитие дали. Хотел вот посоветоваться с тобой и с папой. Как думаешь, наверное мне пора уже в самостоятельное плавание выходить?

В это время раздаётся звук поворачиваемого в замке ключа. Отец. Что-то он поздно сегодня. Мама замирает, превратившись в античную статую. От неё исходит такой ужас, что даже Раджа не лает, приветствуя отца, а стоит понуро опустив хвост.

— Что случилось? — спрашивает папа, входя в комнату и меняясь в лице, заметив маму. — Что?!

— Тебе же ещё и восемнадцати нет! — со слезами в голосе восклицает она и, обхватив руками голову, опускается на диван. — Андрей, он хочет переехать в общежитие!

Резкий звонок телефона во вмиг сгустившейся тишине производит эффект разорвавшейся бомбы. Даже я вздрагиваю и, выйдя из короткого оцепенения, подхожу к аппарату.

— Алло.

— Егор! — почти кричит Трыня, сквозь шум и грохот. — Меня короче не пустят…

— Ну ты так, без спросу давай.

— Ах ты, сучёныш! — вклинивается пьяный голос. — Я тебе щас башку на*уй оторву. Дай сюда телефон бл*дь! Сюда-на…

После этого я слышу только звуки борьбы, крики и многоэтажный мат. На заднем плане звучат пьяные голоса, раздаётся женский визг и переливаются трели дверного звонка. Да, влип Андрюха, похоже.

— Андрей! — кричу я. — Трыня!

Он не отзывается, но через короткое время трубка оживает и тот же хриплый пьяный голос зло произносит:

— Я тебя пи**раса, вы*бу, ты понял? Пи*ор, ты понял нах? Чтоб к моему пи***нышу близко не подходил-на! Петух конченный!

Трубка с грохотом падает на рычаг и я слышу короткие гудки.

— Чего там? — спрашивает мама.

— Да, похоже ничего хорошего, — отвечаю я, набирая Рыбкину.

Только бы не набухался ещё.

— Слушаю, — раздаётся голос участкового, вроде бодрый.

— Дядя Гена, привет.

— Здорово, Егорий, коли не шутишь.

— Блин… Опять ты за старое. Ладно, дело есть.

28. В спорте нет врагов

— Какое дело на ночь глядя? — ворчит Рыбкин. — Сейчас у нас только одно дело может быть. Пельмени, водка и баю-бай.

— Магазинные?

— Нет, Наташка налепила перед отъездом.

— Ясно, — торопливо говорю я. — Не пей пока, я сейчас подбегу.

— На тебя не рассчитывал, — угрюмо отвечает Гена.

— Не претендую.

Я бросаю трубку и подскочив к серванту выдвигаю ящик.

— Ты чего ищешь? — удивляется мама.

— Да от Трыни открытка приходила. Ты не видела? Такая, с видами Берёзовского.

— А, да, она там. А зачем тебе?

— Адрес. Там адрес обратный, я его Гене скажу. Пусть пошлёт коллег, а то у Андрюхи прям побоище какое-то. Родители алкаши. Выручать надо.

Я выскакиваю из дома и бегу к Рыбкину.

— Ну, чего хотел? — спрашивает он.

— Хотел тебе дать сто рублей, дядя Гена.

— Давай, — как ни в чём ни бывало говорит он и протягивает руку, будто я ему каждый день по стольнику отщёлкиваю.

— Не просто так. Надо в Берёзовский сгонять.

— Чего?

Он смотрит на меня, как на сумасшедшего и, видимо, чтобы у меня точно не осталось никаких сомнений, крутит пальцем у виска.

— Да-да, ради ста рублей придётся зад поднять.

— Ты повыступай ещё, — недовольно бросает он. — Чего хочешь-то? Говори.

— Короче, нужна патрульная машина, на которой мы поедем в Берёзовский за Трыней. У него родители забухали и чинят над ним домашнее насилие. Избивают, не кормят и всё такое прочее, за что обычно родительских прав лишают.

— Прав лишить не так уж и просто, — рассеянно говорит Гена, обдумывая вводные данные.

Я нетерпеливо слежу за работой его мыслительного аппарата.

— Нет, — наконец, выдаёт он своё умозаключение. — Не выйдет.

— Должно выйти! Почему не выйдет?

— Мало. Не хватит ста рублей. Одному только Хаблюку за прокат нужно будет не меньше сотки отдать. А начгар? Ну… начальник гаража то есть. Ему тоже надо… Минимально пузырь, а максимально полтинник, а то и всю сотню. Короче, давай три.

— Блин, дядя Гена, какой же ты меркантильный. Там пацанёнка мучают, а ты бабки считаешь. Капиталист.

— Ну, знаешь, — обиженно парирует участковый, — сам ты капиталист! Я ж тебе по-человечьи объясняю. Расход. Помочь ведь пытаюсь, а ты, тоже мне, «капиталист». Это я-то капиталист? Да я с тобой после этих слов…

— Ладно-ладно. Пошутил. Не капиталист, нет конечно. Ты рука правосудия и страж галактики. На вот держи, три сотни.

Обида моментально проходит и три сотенных бумажки исчезают в руках Рыбкина так быстро, что ему позавидовал бы и Арутюн Акопян. Ловкость рук и никакого мошенства.

— Ну, погнали скорее! — тороплю я. — Ещё ехать вон сколько.

— Не кипишуй, доедем минут за тридцать.

— Ага, ещё скажи за тринадцать. Давай, звони скорей своему начгару.

Вот что за человек? Толковый, понятливый, ответственный. Геннадий Аркадьевич Рыбкин называется. Не пил бы ещё, цены б ему не было. Через полчаса мы уже мчимся на жёлтом уазике в Берёзовский. За рулём сержант Хаблюк, рядом с ним на переднем сиденьи Гена, а сзади я.

Хаблюк упитанный, с красными злыми от водки глазками и сердитым лицом человека, вынужденного постоянно доказывать свою важность. Он уверенно ведёт машину, комментируя действия всех встречных водителей.

Мы летим, несёмся, оглашая окрестности завыванием сирены. Редкие в это время участники движения тут же расступаются, кидаются в стороны, пропуская нас. Приятное чувство. Вызывает привыкание. Но это не точно.

Уже вечер, но ещё светло. В наших краях темнеет поздно — почти белые ночи. Берёзовский я не знаю, не был здесь ни разу, но Хаблюк немного ориентируется и, прибегая к помощи интуиции, а так же знаниям редких прохожих, довозит нас до места.

Дом тот ещё. На улице ошивается шпана, подъездная дверь выбита, сам подъезд загажен. Полный набор радостей из неблагополучного района. Идём на шум, поднимаемся на третий этаж. Рыбкин жмёт на кнопку звонка, но громкая переливистая трель, кажется, не способна привлечь внимание участников вечеринки.

Он несколько раз колотит по двери кулаком и пинает форменным ботинком. К нему присоединяется Хаблюк и тоже колотит по двери.

— А ну, открывайте быстро, милиция!!!

Сразу видно, человек на своём месте.

Наконец, минут через пять дверь приоткрывается и в щёлочку выглядывает тощая и совершенно пьяная женщина, похожая на Голлума. Жидкие рыжие волосы прилипли ко лбу, а мокрое платье, похожее на ночнушку — к отвисшей обезьяньей груди.

— Да пошёл ты на**й, — выдаёт она вместо приветствия и, икнув, расплывается в идиотской улыбке.

Хаблюк грубо отодвигает её в сторону и, распахивая дверь, вламывается в квартиру.

— Где несовершеннолетний Андрей Терентьев? — рычит он.

— А-а-а-а!!! — неожиданно заходится в визге баба.

Хаблюк в сердцах сплёвывает и устремляется вглубь вертепа. Отрабатывает он свою сотню хорошо, с самоотдачей. Мы с Рыбкиным идём следом. На кухне царит дикий кавардак, грязная посуда с недоеденной едой, бутылки, консервные банки, окурки, смрад, насекомые. Жуть. Людей не оказывается, пьяные крики доносятся из комнаты.