Скрепы нового мира (СИ) - Дмитриев Павел В.

- Последний бой, он трудный самый, - сфальшивил я по-русски.

Хочешь, не хочешь, а придется двигаться наверх, на крышу. Соседние дома пристроены вплотную, обязаны найтись проходы. Тем более, собирались же нацисты как-то улизнуть? Чем я хуже?

Поиск выхода на чердак не занял много времени, судя по всему, именно от него двигались встретившиеся мне штурмовики. Не слишком обрадовавшее меня открытие; удесятерив осторожность, я вскарабкался по узкой спирали лестницы к гостеприимно распахнутой двери. Взгляду открылся засиженный голубями частокол стропил, перекрещивающиеся шпаги тонких световых лучей в пыльной полутьме, хрустящий шлак под ногами... все как тогда, в далеком и холодном Питере, и одновременно - совсем как в холле ратуши - висящий в воздухе смрад, дикий и страшный коктейль из пороха, дерьма и крови!

- Густав, - не удержался я от вскрика.

Седоусый ветеран Великой войны раскинулся изломанной куклой прямо у входа, опознать его мне удалось только по залитым кровью усам; пуля попала прямо в переносицу. Второй полицейский, кажется, лейтенант звал его Гансом, скрючился под слуховым окном. Судя по редким судорожным всхрипам, еще живой. Я огляделся, прислушался, держа наготове браунинг, двинулся на помощь раненому. Правый бок весь в яркой текущей крови, я, говоря какую-то успокаивающую бессмыслицу, принялся задирать вверх китель и рубашку, чтобы осмотреть, а затем и перевязать рану, но тут полицейский судорожно задергался, я было попытался его удержать, но он замер сам. Хриплое натужное дыхание прекратилось, на чердаке, как и во всей ратуше, установилась удивительная тишина.

Первой моей мыслью было спуститься и таки добить толстощекого нацика. Я даже дернулся в сторону лестницы, однако остановился на полпути. Стрелять нельзя, звук привлечет внимание и ощутимо ускорит появление непонятных солдат. А хладнокровно душить раненого парня, или как-то сворачивать ему шею... четверть часа назад я был готов на подобное зверство. Теперь нет. Густав и Ганс не Саша, они пришли сюда драться, а не играть в ладушки. За них и без меня есть кому отомстить.

Засунув в карман мешающийся в руках браунинг, я закрыл и припер винтовкой Густава дверь. Затем полез через слуховое окно на крышу - к небу, солнцу и морю разнофасонных грязно-рыжих черепичных крыш. К свежему, не отравленному миазмами воздуху. К далеким, проглядывающих кое-где улицам, муравьиному шевелению зевак.

Чуть передохнул, дождался, пока глаза привыкнут к яркому свету и аккуратно, бочком вдоль ограждения, двинулся в дальнюю от площади сторону. Ушел недалеко - сразу за коробкой окна я наткнулся сразу на двух нацистов. К счастью - совершенно мертвых, лежащих чуть ли не в обнимку на крутом скате у печной трубы. Судя по многочисленным дыркам в коричневых рубашках - кто-то профессионально и жестоко расстрелял их практически в упор из пистолета.

Кажется, на этом зрелище я окончательно перегорел - ни радости, ни сожаления, ни нового страха. Главной и, пожалуй, единственной моей эмоцией стала досада: хлипкое ограждение снесено, без него двигаться по залитой кровью черепице слишком опасно. Придется искать обход, скорее всего, перебираться на противоположный скат. Логичнее всего это было сделать напрямую через чердак. Но я живо представил возвращение в пыль и вонь, поэтому развернулся, и направился обратно, к фасадной стене, вдоль которой, как я уже успел заметить, строители устроили специальную лестницу.

Без нового сюрприза не обошлось. На небольшой стальной платформе у самого конька, рядом с флагштоком, навзничь лежал хорошо знакомый мне лейтенант. Голова без шлема, ежик волос залит кровью, пистолет в прижатой к груди руке.

- Как же тебя угораздило! - бросился я к нему... и остановился.

В застывших мертвых глазах плескалось красное полотнище полуспущенного флага.

Жалость? Злость? Желание отомстить? Как бы не так! Удовлетворение - вот наиболее точное название чувства, которое я испытал при виде убитого полицейского. Ведь именно его глупая неосторожность стала поводом для выстрела по Саше.

"Судьба закрыла еще один контракт", - подумал я. И сразу же устыдился собственной неблагодарности. Для выправления последствий собственной оплошности герр Клюгхейм сделал все, что мог. Помог найти врача, помог отомстить нацистам. А вот самому лейтенанту иначе как молитвой помочь я уже не в силах.

Разве что закончить дело, которое он начал...

Я шагнул к флагштоку и потянул за тросик. Поддался он не вдруг, пришлось навалиться всерьез. Со скрипом, сопротивляясь, огромная тряпка поползла вниз. Метр, второй, третий... вот он край. Сорвал зубами узел шнуровки, торопливо, ломая ногти, вытянул веревку из заботливо обметанных петель.

Выругался, не сдерживая голоса:

- Fahr zur HЖlle!!!*

Перевалил через фасадную стену мерзкий красно-бело-черный комок. Смачно плюнул в середку тряпки, столкнул ее вниз. Невидимые из-за фасадной стены зеваки ответили криками. Вроде как радостными, все равно, желания сдаваться они мне не прибавили.

Осталось главное: вовремя смыться. В поисках пути отступления я дернулся в одну сторону, метнулся в другую, обрадовался, разглядев доски, брошенные для удобного перехода через излом крыш между домами. Принялся прикидывать маршрут, как половчее до них пробраться, по коньку или по краю, вдоль ограждения, ниже мешающих труб и растяжек, когда разглядел вывалившийся из ближайшего слухового окна клок отливающей золотом материи. Отбросив к черту осторожность, я быстро, наискосок по черепице, сбежал, а вернее съехал вниз, к окну. Потянул... да, это флаг! Старый добрый флаг Веймарской республики.

"Лейтенант пошел до конца", - напомнил я сам себе.

И уже через несколько минут пожалел о сделанном выборе. Непослушное полотнище рвалось из рук. Обрямканный кончик шнура упорно не лез в петли. Ржавый ролик блока клинил так, что временами мне приходилось повисать на тросике всем своим весом. Однако результат того стоил. Поднятый триколор широко развернулся над моей головой, загудел, затрепетал на ветру. Древняя, первобытная мощь, заключенная в самой сути знамени, прокатилась по телу жаркой волной, ударила в голову.

Ухватившись руками за флагшток, я вскарабкался на парапет фасадной стены. Выпрямился, расправил плечи, вскинул вверх сжатый кулак - совсем как парень на агитплакате "Железного фронта".**

Заорал в прозрачное закатное небо детское, глупое, и вместе с тем по-настоящему актуальное:

- Гитлер капут!!!

\*Отправляйся в ад!\

\**Да, такой символ-приветствие использовали не только коммунисты, но и эсдеки, в том числе - "Железный фронт", который выступал за республику против монархистов, коммунистов и фашистов.\

Под ногами шуршат желтые листья: осень 1932 года выдалась ранней.

- Шестая, - устало говорит Саша.

Не знаю, откуда она взяла правило считать шаги дюжинами, меня волнует только прогресс. На прошлой неделе мы начинали прогулки всего лишь с двух дюжин. Теперь... теперь можно и больше, Саша не против, да я не даю. После трех месяцев в кровати, на тонкой грани между жизнью и смертью, не стоит спешить. Поэтому я подставляю стул и усаживаю супругу отдыхать - сколько дюжин, столько и минут.

Местные уже привыкли, улыбаются, многие здороваются, а сильно поредевшие за время беспорядков туристы косятся: ну что за куршлюз - посередь тротуара сидит девушка на заимствованном из отеля венском стуле. И правда, несуразица, да что делать? Безвылазно торчать в комнате уже нет сил, использовать же инвалидное кресло с колесами на средневековой, мощеной булыжником мостовой - не слишком удачная затея.

- Устала? - интересуюсь я. - Пойдем обратно домой?

- В отель, - упрямо поправляет меня Саша.

Ей категорически не нравится, когда я называю отель домом; она видит в отеле прежде всего больничную палату, каждодневную боль и массу неприятных процедур. А я привык. Даже хотел выкупить "London", но хозяйка воспротивилась. Чуть не со слезами на глазах расписала четыре века бессменного ведения семейного бизнеса, так что мне стало неудобно склонять ее к продаже по-настоящему большими деньгами. Ограничился арендой. Поселил рядом врача и сиделок, выписал гору газет, поставил радио. Для себя, когда у Саши миновал острый кризис, оборудовал кабинет с прямыми телефонами и биржевым телеграфом. Перевез из Берлина двух брокеров и секретаря. Хочешь, не хочешь, а компанию надолго бросить нельзя.