Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр"

— Ветродуй с ледяной крупой, — поделился он шёпотом с проснувшимся старшим братом, — чуть не заледенел, пока сцал.

Сонно угукнув, брательник урвал ещё немножко сна, пока не проснулась мать, завозившись по хозяйству. Вслед за ней встали и остальные домочадцы, споро выполняя обычный крестьянский урок, несложный по скудости хозяйства.

Чугунок с мелкой дрянной картошкой в мундирах со стуком встал на выскобленные добела доски стола. Глава семейства вытряхнул картошку, выделив каждому несытную долю.

Младшем у Андрейке досталось меньше всего, и он заглянул просительно в глаза матери, на што получил только прерывистый вздох и поджатые губы, с часто заморгавшими глазами, а от отца — затрещину.

Ели молча, скупо макая в блюдечко с постным маслом посреди стола, и в грязноватую соль, которой осталось совсем мало. Потом истово пили чай с ничем, шумно отдуваясь и сёрбая душистый кипяток из щербатых глиняных кружек.

Кипяточная сытость приятно заполнила брюхо, разлившись по нутру горячей истомой. Хоть на чуть, а почти сыты!

Андрейка то сёрбал кипяток, то прикусывал за кружкой губы. Хотелось есть, но материнские глаза и тяжёлая отцова затрещина, от которой до сих пор гудит голова, заставили прикусить язык.

Старшие потом уйдут в школу, где если будут стараться, их ещё покормят обедом. А вот так! Потому што старшие, и уже — работники, а не дармоеды, как он.

На глаза навернулись слёзы, и мальчик часто-часто заморгал, пряча их за наклоненной головой и истекающей паром кружкой. Осознать ситуацию в полной мере Андрей не мог, но в позатом году померла младшая сестра, которую он помнил совсем смутно. Только льняные кудряшки, васильковые глаза, и смех, когда он с ней тетешкался.

А потом — голодный плач, раздутый от недоедания животик, и маленький гробик в сенях по весне. Вот так же, в гробик, не хочется… и пусть говорят, што там лучшая жизнь, но вспоминая раздутый животик и мёртвые глаза сестрёнки, верилось в это плохо.

Вскоре после завтрака старшие дети ушли в школу, а родители завозились по хозяйству, больше от желания занять себя, чем от необходимости. Попытался занять себя и Андрейка, но родителям его помощь была не нужна, и они даже будто отталкивали ево, старательно не замечая.

Помаявшись бездельем, он попытался занять себя нехитрыми играми, но мысли снова и снова возвращались к еде. И к школе, где кормят каждый день, почти даже и совсем досыта.

Встав, он посмотрел было на иконы, и потянуло помолиться, но… Вспомнилось, как молилась мать тогда — когда умерла сестрёнка, и сейчас, когда…

Хмуро посмотрев на иконостас, он решительно оделся, и вышел со двора, не спросясь.

Дойдя до школы, мальчик заробел, и принялся нарезать круги вокруг да около. Охранная Жучка, которой полагалось лаять и яриться, брехнула пару раз для порядка, повиливая хвостом, да и подбежала погладиться, подставляя кудлатую голову.

Андрейка нагладил собаку, и принялся ожидать перемены и учителя на крыльце с навесом. Раз за разом он прокручивал в голове разговор с учителем, потея от волнения, будто сидел в тёплой избе.

Дверь стукнула ево по хребтине, и мальчишка живо соскочил с крыльца, отворяя путь выбежавшим во двор весёлым школьникам.

— Андрейка? — подскочила сестра Лизавета, — Ты-то пошло здеся?

— До учителя пришёл, — набычился он, не желая встречаться глазами. Ишь! С утра глаза прятала, а теперь сызнова?

Не слушая бабьё, он решительно вступил на крыльцо, белея от волнения лицом.

Учитель сидел за столом, што-то листая и чиркая карандашиком.

— Да? — рассеянно поинтересовался мужчина, не поворачивая головы.

— Я это… — начал мальчик, от волнения забыв все придумки, — Андрейка! Возьмите меня в школу, Павел Матвеевич!

— Э… — растерялся учитель, — я бы и… а сколько тебе лет?!

— Семь! Почти! Но вы не подумайте! — зачастил мальчик, — Я страсть какой бойкий! И буквы знаю, вот столько уже!

Он растопырил пятерни, прижав к ладони два пальца.

— Но я быстро выучусь, вот ей-ей!

— Мальчик, — начал ласково учитель, не вставая со стула, — понимаешь ли, есть ряд правил, и…

Андрейка разрыдался, и вывалил на учителя всё — от гробика сестрёнки в позатом годе, до нежелания самому оказаться там.

— Господи, — обморочно сказал Павел Матвеевич, крестясь со всей истовостью, — да если б я знал… Я… да, канешно да! И всего-то — обед раз в день… Господи, да што ж такое… и телеграмму, непременно телеграмму! Может, разрешат… фонды и всё такое… Господи…

— Так это значица, — допытывался четыре дня спустя у Павла Матвеевича глава семейства на деревенском сходе, выставив сына щитом перед собой, и переминаясь новенькими, праздничными лаптями по грязному снегу, — што вообче — любой?

— Разрешили! — кивал учитель так, што чуть не голова прочь с тощей кадыкастой шеи, — Я дал телеграмму о бедственном положении, и вот…

— Значица, — не унимался тот, поводя костлявыми плечами и сдвигая шапку на самый затылок, открыв потный лоб и исходящую паром густую копну тщательно расчёсанных волос, — и я могу вот этак? Грамоте прийти поучиться?

Он оглядывался по сторонам, безмолвно призывая мужиков быть свидетелями. В толпе гудели, обсуждая невиданное и неслыханное.

— Вы, ваша супруга, ваши родители, — терпеливо отвечал учитель, страшно нервничая, — если вы пришли учиться грамоте, и занимаетесь должным образом.

Сход гудел, обсуждая небывалое. Подозревали нехорошее, вплоть до закрепощения наново, но все до единого сошлись на том, што терять — всё равно нечево!

Сорок пятая глава

«… палестинские зарисовки твои, — писал Санька, — вызвали в обществе преизрядный интерес. Ругают ругмя за приключенистость неуместную, но читают, вот ей-ей, и ещё как! До приключений Сэра Хвост Трубой, приобрётшего масштаб поистине грандиозный и международный, им сильно далеко, но в нашей московской провинции ты на большом слуху.

Одни поругивают за неуместную в описаниях Святой Земли лихость, другим не нравится поверхностность в описаниях этнографических, но плюнь на то и разотри! Я, брат, честно пытался читывать описания Палестины из тех, которые за образец суют, так не поверишь ли, чуть челюсть от скуки не вывихнул! Сплошь пересказ Житий и библейских событий, да чувства благоговения и личные переживания путешествующево, обычно сильно религиозново паломника.

Не сказать, што вовсе безынтересно, но и интереса особово не вызывает — так, мал-мала познавательно, и на безрыбье Палестинском сойдут и такие за рыбу раком. Можно и да, но в общем скушно и нет.

Другие описания грешат излишней академичностью, от которой голова кругом, и тоже челюсти выворачиваются, но тока в другую сторону. Сплошные изыски этнографические, с описаниями местных племён, да их пестроту этническую впополаме с политическими сложностями.

Если рисунков стока же, скоко буковок, то ничево ещё, читать можно, хотя скорее листать. А если нет, то и нет, голова быстро путается во всех этих друзах, алавитах, маронитах, берберах, жидах и арабах разного толка, и прочей этнографии палестинской.

Поди запомни, кто там кому с кем и как, да за многие тыщи лет назад и потом! Тем паче, если автор и сам толком не понимает чево-то, и прерывает описания пространными рассуждениями то о тяжелой жизни их, то сызнова — о святости сих мест.

На этом фоне записки твои пусть и не назовёшь вовсе уж свежей струёй в затхлом болоте, но всё ж выделяются, и в сильно интересную сторону. А особливо фотографии! Вот уж где да, так да! Все признают.

Где с тремя старцами, это чуть не все газеты перепечатали. Говорят, символизм, и ещё много всяких измов, в которых путаются и сами спорщики. Да и другие фотографии тоже очень да.

И рисунки! Говорят, манера интересная. Выпуклый примитивизм, собственный твой стиль. Кто хвалит, кто поругивает, но ты тока представь — нашлись даже и подражатели! А?!