Путь на Балканы (СИ) - Оченков Иван Валерьевич

А вот Шматову такое невнимание отчего-то показалось обидным. Конечно же, в их деревне встречались парни, гуляющие сегодня с одной девкой, завтра с другой, а послезавтра с третьей, но то были просто дуры деревенские! А вот сестра Берг… в общем, Федя совершенно не одобрял поведение барчука.

— Шматов, твою мать! — раздался совсем рядом ненавистный голос Хитрова. — Ты опять спишь на посту, язви тебя через коромысло.

— Никак нет, господин ефрейтор, — отозвался часовой, — вот смотрю, что там за пыль на дороге.

— Какая еще пыль? — пробурчал разводящий, но приглядевшись, все же признал его правоту. — И впрямь, несет кого-то нелегкая! Надо бы поручику сказать.

Впрочем, скоро выяснилось, что к полковому бивуаку приближаются казаки, сопровождающие пару артиллерийских орудий. Пока поручик Романкевич беседовал с командовавшим казаками сотником, любопытный Шматов во все глаза разглядывал диковинные пушки. Раньше ему такие не встречались, хотя, по правде сказать, он мало какие видел.

— Чего Феденька, понравились? — насмешливо спросил сидящий на козлах унтер.

Часовой, услышав знакомый голос, растерянно поднял глаза и едва не упал в обморок от счастья. Сверху на него, улыбаясь во весь рот, смотрел не кто иной, как пропавший Будищев.

— Граф! — только и смог вымолвить парень, а соскочивший на землю Дмитрий уже раскрыл объятия.

— Ну как ты, живой-крепкий, бродяга?

Приятели тут же обнялись и в порыве чувств похлопали друг друга по спине. Артиллеристы и казаки с усмешкой наблюдали за их встречей, и только усатый урядник смешливо спросил у Будищева.

— Пехоцкий, ты что и впрямь граф?

— На самом деле, я — герцог, — важно отозвался Дмитрий, — вот только Федька мой человек темный и этих тонкостей не понимает.

Слова его вызвали немедленный смех у всех присутствующих, а урядник по-заговорщицки подмигнул и тихонько шепнул:

— И как же тебя титуловать полагается, не иначе как "ваше сиятельство"?

— Но-но-но! — погрозил ему пальцем унтер, я тебе что граф, какой-нибудь? Исключительно "ваше благомордие", на вы и шепотом! Понял казачура?

Тем временем офицеры завершали церемонию знакомства. Подъехавший Линдфорс представил Романкевичу Самойловича, пояснив, что тот командует взводом картечниц присланных в их полк для усиления. Затем пришла очередь еще одного презанятного субъекта.

— Знакомьтесь, Николай Захарович, корреспондент Дейли-Ньюс Алоизий Мак-Гахан. Прошу любить и жаловать!

— Весьма рад, — протянул руку поручик, — вы англичанин?

— Вообще-то ирландец, — обнажил крепкие зубы журналист, — и к тому же гражданин Северо-Американских штатов.

— Погодите, я, кажется, читал ваши корреспонденции, это ведь вы писали о зверствах османов в Болгарии?

— Виновен, — еще шире улыбнулся американец.

— А вы очень хорошо говорите по-русски…

— А у меня жена русская!

Романкевич и Мак-Гахан заразительно рассмеялись и расстались почти приятелями. Линдфорс отправился докладывать о своем прибытии, артиллеристы также двинулись вперед к месту расположения. Пришло время прощаться и Будищеву со Шматовым.

— Не тушуйся, братишка, — ободрил Дмитрий Федора, — сменишься, еще потолкуем! А покуда надо за эти пендосом присматривать.

— А кто это?

— Да американец один, — пожал плечами унтер, — фиг его знает, откуда он взялся, но по-нашему шпарит, будто всю жизнь в Рязани прожил. Точно шпион!

— Да ну?

— Ага, обо всем спрашивает, кругом лезет, зараза! Ему Линдфорс, правда, столько разной ерунды наворотил, ну и я заодно…

— Какой ерунды?

— Все, шабаш, — решительно прервал расспросы Будищев, — остальное вечером.

Потрепав еще на раз плечо приятеля, Дмитрий хотел было уже идти, но что-то его встревожило. Резко обернувшись, он встретился с ненавидящим взглядом Хитрова и понял в чем дело. "Живой еще?" — спросили глаза ефрейтора. "Не дождешься!" — также ответил ему унтер.

Вечером приятели собрались на небольшой завалинке. Помимо сменившегося Шматова, пришел бывший охотник Анохин, недавно произведенный в унтера Гаршин, а с ним еще один вольноопределяющийся — Михаил Малышев, которого Будищев прежде не знал.

— А Колька где? — спросил Дмитрий, доставая из мешка оплетённую бутыль с ракией.

— Увы, наш друг ранен стрелой Амура, — развел руками Гаршин.

— В смысле, нового хорька завел?

— Друг мой, вы невыносимы! Ну, разве можно так говорить про женщин?

— Про женщин нельзя, — охотно согласился Будищев и, сделав паузу, тут же продолжил: — Про хорьков можно! Или вы хотите сказать, что наш Николаша нашел в этих местах ангела с крыльями?

— Нет, конечно. Просто дочь местного лавочника, довольно изящная, кстати, барышня.

— Еще и маркитантка, — хмыкнул Дмитрий и, отхлебнув изрядный глоток из бутыли, передал ее дальше. — Ну, давайте, за встречу и за то, что все живые и невредимые!

— Увы, последнее никак нельзя утверждать, не погрешив против истины, — печально сказал Гаршин и аккуратно приложился к горлышку.

— Ты о чем?

— О нашем друге Лиховцеве.

— Что?!

— Нет-нет, он, слава Богу, жив, но нельзя сказать, чтобы невредим. А Шматов разве вам не рассказывал?

— Да не успел я, — виновато пробубнил Федька. — Ногу Алексею Ивановичу отняли.

— Врешь!

— Сам видел, мы в одном госпитале лежали, я к нему ходил, почитай, что каждый день.

— И как он?

— Да уж как тут будешь? Тужит за ногой-то, чай своя, не казенная!

— Жалко парня!

— Ему не пахать, — пробурчал в сторону Анохин, но его к счастью никто не расслышал.

— Ну а вы, как? — принялся расспрашивать Гаршин, — я вижу у вас новый крест?

— За Кацелево дали, — безразлично пояснил Будищев, думая, очевидно, о чем-то своем.

— Я слышал, там были тяжелые бои? — спросил Малышев, робко улыбаясь. — Но наши геройски дрались и выстояли!

— Это точно, у нас как генералы чего-нибудь намудрят, так только и остается, что "геройски стоять"!

— А что это за странную артиллерию доставили в наш полк?

— Гатлинги. Вообще-то это не фига, не артиллерия, хоть и числится по этому ведомству.

— Вероятно, это что-то вроде той митральезы, из которой вы так ловко стреляли при Аярсляре? — догадался Гаршин.

— Даже лучше.

— А у Кацелево они тоже были?

— Ну, собственно, за это и наградили, — усмехнулся Дмитрий и тронул висящий на груди крест.

— Вы, вероятно, совершили что-то из ряда вон выходящее, если вас наградили сразу?

— Да так, в пашу одного удачно попал.

— Подождите, — удивлению Малышева не было предела, — так это вы поразили генерала Мехмеда-Али?

— Типа того.

— Это невероятно, это… я должен написать ваш портрет!

— Ты что еще и художник?

— Некоторым образом — да.

— Ладно, договорились, только с одним условием.

— Все, что угодно!

— Прекрати мне выкать. Ей богу, тошно уже. Тебя как зовут?

— Михаилом…

— Ну, вот и ладушки. Я — Дима, ты — Миша. Хорошо?

— Идет!

Николай Штерн в это время находился, если можно так выразиться, в засаде. Вечером, он, как обычно, пошел к заветному ореху за околицей, в надежде на свидание с пленившей его сердце прекрасной болгаркой. Увы, предмет его страсти не появлялся, так что после нескольких часов бесплодного ожидания, вольноопределяющийся решился пойти, чтобы выяснить причину подобной немилости. В конце концов, хан или постоялый двор, заведение публичное и туда может прийти всякий.

Открыв тяжелую дверь, Николай вошел внутрь корчмы, но к своему удивлению никого там не увидел. Только за крайним столом сидел, облокотившись на него, один из работников и преспокойным образом спал. Если бы не молодецкий храп, издаваемый им, Штерн вряд ли бы заметил спящего. А вот сверху доносился какой-то шум и снедаемый страстью вольнопер рискнул подняться по скрипучей лестнице и замер подле двери ведущей на хозяйскую половину. Было похоже, что за ней что-то празднуют, поскольку слышалось какое-то пение, стук кружек и оживленный разговор. Затаив дыхание, заглянул он в небольшую щель и едва не лишился рассудка. Посреди большой комнаты был накрыт богатый стол, за которым собралась вся немаленькая семья чорбаджи, а на почетном месте сидел квартирующий у них полковой казначей поручик Праведников и та, которую Николай уже привык считать своей. Судя по всему, там происходила помолвка, во всяком случае, офицер выглядел как именинник, да и отец девушки нисколько не скрывал своей радости. Сама же нареченная, впрочем, особенно счастливой не выглядела, но этого бросившийся прочь Штерн уже не разглядел.