— Не боитесь?
— Я должен чего-то бояться?
— Вы никогда не слышали о La Resistance? [54]
— Местные террористы, вроде партизан?
— Можно и так считать, — отозвалась девушка. — Я просто вас предупреждаю. Чтобы вы были осторожны. Защитить вас некому. Официально в Париже больше нет оккупационной армии, нет немецких властей. Гестапо если и действует, то, как бы точнее выразиться… Словом, все теперь делают вид, будто гестапо больше не существует.
— А это так? Его в Париже больше не существует?
Она сердито дернула плечом, но ничего к сказанному не добавила.
— Я слышал, в ваших гостиницах полно насекомых, — заговорил я. — Это правда?
— Разумеется. Боитесь насекомых?
— Недолюбливаю.
— В таком случае, гостиница — не лучший выбор, — сказала девушка.
— Сейчас тепло, — заметил я. — Если мне не понравится в гостинице, я запросто могу переночевать под мостом или в парке. Для солдата это не проблема. Я скоро уезжаю в Ниццу. Мне необходимо поправить здоровье на хорошем курорте.
— В Ницце полно всякого сброда, — предупредила девушка. — Я там провела немало времени, пока была оккупация.
— А чем вы занимались во время оккупации?
— Угадайте.
И она переменила позу, положив ногу на ногу. Чертовски красивые ноги. Пожалуй, чересчур сильные. Я представил себе, как эта блондинка с ее швейцарским немецким лягается.
— Вы в Сопротивлении? — предположил я.
— Вы меня раскусили.
По ее тону нельзя было понять, серьезно она говорит или дразнит меня. Я решил принимать на веру всё ею сказанное и продолжил угадывать:
— Связная?
— Почему бы?
— Небось, быстро бегаете.
Она вздохнула:
— Я подрывник.
— Кто? — не понял я.
— Человек, который лезет на мост и устанавливает там взрывное устройство. А потом бабах!.. Представили себе?
Она скинула туфли, вскочила и легко подбежала к ограде пруда. Ограда была каменная, невысокая. Я сидел на скамейке, обостренно ощущая свою мешковатость, разбитость. Я старый башмак. А она легко бежала на носочках по краю ограды. Ни разу не покачнулась, не взмахнула руками, чтобы удержать равновесие.
Когда она вернулась, я заметил, что она даже не запыхалась.
— Видите? Я могу, как муха, пройти по любым перилам, по самому узкому карнизу. — Она низко наклонилась, обуваясь. Ткань синего платья натянулась на ее спине, обозначилась косточка у основания шеи.
— Вы гимнастка?
Она выпрямилась и покачала головой, привычным жестом убрав со щеки прядь.
— Что-нибудь знаете о русском балете?
Я задумался над тем, как преподнести ей неизбежное «нет».
— Правильнее будет сказать, что о моторах «Майбах» я знаю существенно больше.
— Ладно, — сжалилась она. — Я балерина.
— Русская балерина, — повторил я, — террористка, подрывник. Оказывается, мне везет на женщин.
— А чего вы хотели? — нахмурилась она. — Легкого романчика с податливой торговкой цветами? Вот уж кого в Париже всегда навалом. Познакомить? Только учтите, все они теперь страшные патриотки.
— И после ошеломляющей ночи любви она пырнет меня ножом, пока я голый и беспомощный, — подхватил я. — Нет уж, спасибо. Этого счастья я успешно избежал еще в сороковом.
— В сороковом? Избежали? — Моя собеседница подняла брови. — Как же вам это удалось? Мне-то казалось, что в сороковом немцы перли, как саранча, а бежали все остальные…
— Я чертовски ловкий парень, — ответил я, всем существом ощущая тяжесть своих неполных сорока. — Меня вовремя контузило, так что в Париж я не попал.
— Кстати, контузия — хорошая идея, — вдруг произнесла моя собеседница.
Я насторожился:
— Какая еще идея? Хотите завести меня за угол и, пока я голый и беспомощный, хватить по голове?
— Хватит паясничать. — Она взяла меня за руку. — Переночуете у меня. А знакомым я буду говорить, что вы после контузии. Можете время от времени головой трясти — для убедительности.
— Ведь вам это нравится? — осведомился я. — Больные мужчины?
— Особенно немцы, — охотно подтвердила она. — И особенно мертвые.
— Тогда вы нашли то, что искали, — заявил я. — Перед вами идеальный субъект. Стопроцентный немец, и при том — абсолютно мертвый.
— Для мертвого вы слишком бодро меня обихаживаете, — фыркнула она.
— Не обманывайтесь, — ответил я. — Меня убили в Сталинграде. Мой труп разложился в госпитале номер один. Кстати, как вас зовут?
— Нина.
Я пожал ей руку.
— Эрнст.
* * *
— Разве это настоящий Париж? — с презрением говорила Нина.
Мы шли по городу, почти не тронутому войной. Лично мне этого было достаточно. Но Нина брезгливо раздувала ноздри, словно от дурного запаха:
— Мертвая оболочка — не город. Я видела фотографии разрушений Петербур… Ленинграда. Варшавы…
Я тоже видел эти фотографии и не находил в них ничего достойного восхищения.
— Впрочем, вы же были в Сталинграде, — прибавила она. — Вы должны хорошо понимать, что такое город, который не сдался.
— Вы это всерьез? — не выдержал я.
— Что? — Она остановилась посреди улицы, уставилась на меня.
— Всерьез предпочли бы сидеть в подвале под бомбами, замерзать в квартире с выбитыми окнами? Голодая? Каждый раз смертельно рискуя, просто выходя за водой или в туалет?
Она пожала плечами:
— Не знаю, Эрнст. Мы ведь даже не попробовали. В сороковом году я была здесь, в Париже. По улицам расхаживали озабоченные лавочники, говорили друг другу: «Их остановят». Это про вас, — прибавила она.
— Ну, лично меня действительно остановили, — напомнил я.
— В Париже всё происходит на улице, — продолжала Нина. — Кафе, скамейки, мостовая, набережные… Чтобы понять, чем дышит город, достаточно прогуляться и прислушаться.
— И что, до войны здесь был рай на земле? Никто не умирал от голода, не страдал от безработицы?
— Я этого вовсе не утверждаю… Знаете, например, почему я не стала прима-балериной? — вдруг спросила она.
— Интриги? — брякнул я первое, что пришло на ум, вспомнив несколько кинокомедий из театральной жизни. Там неизменно фигурировали капризная прима в короне из перьев и дебютантка с умопомрачительными ногами.
Нина сморщила свой прямой носик.
— Глупости, — отрезала она. — Из-за интриг можно уволиться из одной труппы и перейти в другую. Думайте дальше.
Я честно продолжал строить предположения, одновременно с тем наблюдая одним глазом за тем, как наши силуэты скользят в витринах. Чисто вымытые витрины, небогатый, но стабильный ассортимент. Кафе, булочные, книжные магазины… Шляпы в корзине, как отрубленные головы у подножия гильотины… Искаженные стеклом изображения: Дарлан, Наполеон, Эрнст Шпеер…
Широкая улица была почти пуста. Вдали две велосипедистки, поджарые, как охотничьи собаки, узкими тенями скользили по мостовой. Ни одного автомобиля. Стук каблуков, бранчливый женский голос из раскрытого окна.
— Ну же, Эрнст, — Нина сжала мой локоть. — Ваша вторая попытка.
Я посмотрел на нее. Бледное лицо, золотистые мягкие локоны, падающие на сильную шею.
— Зачем вам эта игра, Нина? Я же всё равно не догадаюсь.
— Провожу время в ожидании, как и мы все, — ответила она. — Война — это не жизнь, собственно говоря, это череда ожиданий. От бомбежки до бомбежки. От приказа до приказа. Разве не так?
Я пожал плечами. Я уж надеялся было, что она сменит тему разговора, но она упрямо вернулась к первому вопросу:
— Ну, так вы наконец сообразили, почему я не стала звездой балета, как Анна Павлова?
Я понятия не имел о том, кто такая Анна Павлова. Настойчивость Нины вывела меня из себя:
— Не обижайтесь, Нина, но все, что мне приходит в голову, — это недостаток у вас таланта.
Она покусала губу, отвернулась:
— Уверены?
— Нет, просто у меня убогая фантазия, — признался я.
— Ладно, — сжалилась она. — Мне не хватает не столько таланта, сколько физических сил.
