Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим

— Понимаю, — Гурьев метнул желваки по щекам. — Знал бы ты, как я тебя понимаю, завыл бы. Значит, Дарье ты так ничего никогда и не говорил?

— Говорил — что?

— Про царскую кровь, капитан. Про царскую кровь.

— Что я, психический?!

— Есть немного, — кивнул Гурьев. — А что говорил?

— Ну, что. Да ничего, в общем, не говорил. Говорил, что из Питера. Про дворян. Рассказывал. Про жизнь прежнюю. Немного. Ну, вообще. Осторожно, сам понимаешь. Да и всякого в ней, в той жизни, хватало! Как в любой. Как всегда. Да что я, ненормальный?! Она бы меня первая психом сочла бы!

— Ох, нет, Чердынцев, — Гурьев покачал головой. — Нет. Она не такая. Я, когда впервые твою дочь увидел, сразу понял, что дело нечисто. Но такого?! Такого я даже вообразить себе не мог. Я точно ведь знал, что их всех убили. Этот подонок так гладко рассказывал.

— Кто?! — взвился Чердынцев.

— Кто, — усмехнулся Гурьев. — Ермаков, кто.

— Какой… Какой ещё Ермаков?! Ермаков?

— Один из этой весёлой компашки, — Гурьев снова наполнил рюмки. — Из расстрельной команды. Очень любил в картишки. Проиграл мне историю. Я тогда тоже мальчишка ещё был совсем, но уже жутко любопытный. Как он рассказывал! Они пьяные были все, капитан. Причём настолько, что вообще плохо соображали, на каком они свете. Ну, понятно, — такой ужас на трезвую голову утворить довольно сложно. Так что я всю повесть знаю в подробностях. Думал, что знаю. А оно видишь, как оказалось. Куда меня колечко-то завело.

Да, подумал он, действительно — завело колечко. Завело всё, закрутило. Когда б вы знали, дамы и господа, из какого ничего вырастает нечто, — о. Кольцо принёс Городецкий в самом начале тридцать седьмого. Буднично — принёс, положил на стол. Вот, мол, забирай. Обещал, что найду — нашёл. Что сделал Городецкий с Глебушкой Бокием, чтобы тот отдал кольцо, Гурьев никогда Варяга не спрашивал. Ну их, всех — к бесам. Которых они вызывали. Всё надеялись раздуть пожар мировых революций. А хоть и с бесами — что с того?! Вот вам пожар. Получите и распишитесь. Сами сгорели — без остатка. Так всегда бывает с теми, кто путается с бесами. Потому что бесы — они только всё путают. Ничего не могут больше. Совсем ничего.

— Какое ещё колечко?!

— Потом, Михаил Аверьяныч, потом. Не всё сразу. Я дочку твою увидел и стал сразу вспоминать, на кого она так похожа. Всё думал, думал, — на кого же она так ужасно похожа?! А потом вспомнил.

— Ты… Ты что?! Ты… Ты её — видел?!

— Моя мать была сестрой милосердия в госпитале Александры Феодоровны. Я её видел, да. Конечно. Много раз. Словно солнце проходило по залу… Она со мной даже разговаривала. Леденцами угощала. А я ей карандаши точил. Она письма для раненых писала. Такая… Мне было шесть лет. Шестнадцатый год. Ей… Ей — пятнадцать. Колобок со смехом, — Гурьев вдруг улыбнулся. — Ох, капитан, капитан. Заварил же ты кашу.

— Не может быть, — Чердынцев обхватил голову руками. — Не может же этого быть! Что же это такое?!

— Это? Судьба это, каплей. Судьба.

— А ты ничего… Не перепутал?

— Я никогда ничего не путаю. Иначе не выжить.

— То есть… Всё-таки правда?!

— Правда.

— И как мне теперь с этим жить прикажешь?!

— Ничего, — усмехнулся Гурьев. — Как до этого жил, так и дальше станешь.

— Выходит, что я… А Дарья?!

— Именно так и выходит.

— Тебе Дарья снимок показывала?

— Да. Другие, кроме этих двух, есть?

— Нет. Нет фотографий, — сердито мотнул головой Чердынцев. — Ничего больше нет, представляешь?! Ни в какую не желала сниматься. Никогда. Вот просто стоило только заикнуться! Побледнеет, сожмётся в комочек вся… Я дурак молодой был, Яшка. Не понимал, что мучаю её. Обижался. Ничего больше не осталось. Старым-то снимкам неоткуда было взяться, а новым, — Он махнул рукой обречённо. — Ну, не хотела и не хотела, что ж за беда-то такая особенная?! Но меня это страшно задевало. Просто страшно. Я до сих пор не понимаю. Я думал тогда, что она… А, ерунда, знаешь, Яков Кириллович, ерунда это всё!

— Это не ерунда, каплей, — задумчиво проговорил Гурьев. — Вовсе это не ерунда. Я тебе скажу, почему она не хотела.

— Да что ж я, не дурак, догадался, — Чердынцев сжал кулаки. — Она боялась чего-то. Чего?

— Юровский их построил в подвале, сказал, что будет фотографировать. А вместо фотоаппарата достал маузер. А ведь отец, Николай Александрович, очень любил фотографию, много фотографировал, в том числе — семью, жену, дочерей, сына. Вот такой вот ряд воспоминаний, капитан.

— Ах ты, Господи.

— Скажи-ка мне вот что. Английский ты откуда знаешь?

— Выучил, — Чердынцев улыбнулся. — Просил её, чтобы занималась со мной… Она такая терпеливая была, и объясняла всё ладно, и вообще… Я просто хотел знать, о чём она по ночам говорит. Иногда просыпался от её голоса. Лопочет что-то — то по-французски, то по-ан-глийски. Больше по-английски почему-то.

— И что? Научился?

— А как же, — Чердынцев опять страдальчески сдвинул брови.

— Всё сходится, Михаил. Всё сходится. Ох, да что же это такое.

— А он… Он где?

— Кто?

— Этот.

— Юровский? Сдох в тридцать восьмом. От язвы желудка. Но ты не переживай, — верхняя губа у Гурьева на мгновение приподнялась. — Их ещё на наш с тобой век хватит. Кровью умоемся.

— И у тебя на них реестрик имеется, — хмыкнул моряк.

— Не без этого, — легко согласился Гурьев. — Но позже, позже, когда время придёт. Ты её любил, Чердынцев?

— Любил? — Чердынцев вздохнул, провёл задумчиво пальцем черту на скатерти. — Я не знаю. Это разве можно словами выразить?! Я был её. Весь. А она была моей. Почему я ей сразу не поверил?! Может, всё бы вышло иначе. Никогда не прощу.

— Ты это брось, каплей, — сердито сказал Гурьев. — Брось, слышишь?! У тебя такая дочь. Чудо. Сокровище. Бриллиант. Ты смотри мне, капитан. Не дури. Думаешь, я не понимаю, чего ты на забор лезешь всё время? Понимаю.

— Да?!?

— Да, — ледяным голосом произнёс Гурьев. И продолжил — нормальным: — И что ты чувствовал, знаю прекрасно. Думаешь, ей это было всё нужно — наряды, кареты, эполеты? Ей нужен был покой, каплей. И ничего больше. И она его получила. И не твоя вина, что всё так быстро закончилось. Нет в этом твоей вины. Хватит мучить себя и ребёнка. Понял?

Чердынцев молчал, наверное, целую вечность. Потом спросил, с трудом, будто выталкивая из себя слова и старательно не глядя в сторону Гурьева:

— А у тебя… с Дарьей… что?

— С Дарьей у меня дружба, — улыбнулся Гурьев в ответ, и была такая нежность в этой улыбке, что у Чердынцева сердце заныло. — Такая дружба, какая даже между давно знающими друг друга людьми нечасто случается, а уж между типом, вроде меня, и девушкой, трепещущей в ожидании прекрасного принца на крылатом коне, — он махнул рукой и снова улыбнулся.

— Как же это?!

— Да уж я постарался. Дочка твоя, каплей — нечто такое, для чего слов даже у меня не находится никак. Вот совершенно. Я верю, что ты мужик стоящий ещё и потому, что у тебя такая дочь. Был бы ты дерьмом — ничего б у тебя не сложилось.

— Ну, спасибо, — скривился Чердынцев. — Приласкал.

— Не стоит благодарности, каплей. Не стоит. А вот что с принцем делать — тут у меня просто голова раскалывается. Потому что нужен непременно принц и непременно на крылатом коне. Это вот — точно.

Сказав это, Гурьев нахмурился. Потому что мысль, не дававшая ему покоя с той самой секунды, как он впервые увидел девушку, напугала его — едва ли не до холодного пота.

— Может, сам отыщется? — несмело предположил Чердынцев.

— Дурак ты, моряк, — грустно вздохнул Гурьев. — Здесь? Сейчас?

— А ты не сойдёшь? За принца, — пробормотал Чердынцев.

— Меня уже один раз произвели в цесаревичи, капитан, — оскалился Гурьев. — Нет. С меня хватит. Я по другому профилю.

— А я?

— Что — ты?

— Я-то — не принц, — губы Чердынцева насмешливо дрогнули.

— Ты, капитан, оказался в нужном месте в нужное время. Что это значит, мне ещё предстоит разобраться. Но вот за спасение царственной особы, да ещё и от неминуемой гибели, полагалась тебе, капитан, награда. И ты её получил. Значит, заслужил. Значит, всё правильно. Так что рефлексии, как говорит мой закадычный друг, — в ящик. И теперь нам, капитан, без принца никак обойтись невозможно. Теперь, после всего.