Понь бледный (СИ) - Соловьев Константин Сергеевич

Чтобы заглушить этот неприятный голос, Сталин подумал о забавном. Как интересно смотрелись бы подобные метки на заплывших жиром ляжках товарищей из Политбюро. А ведь интереснейшая мысль, товарищ Берия был бы в восторге. Никаких личных дел, никаких бумаг… Снял с товарища штаны — и сразу видно, кто перед тобой, даже специалистов звать не надо. У товарища Ворошилова, конечно, был бы нарисован наган, с которым тот не расставался, по донесениям надежных людей, даже во сне. Простительная слабость для человека, пережившего три войны. У товарища Кагановича… Ох, как бы кипа не нарисовалась на основательном крупе Лазаря Моисеевича! Человек высшей пробы, проверенный в важнейших делах, но есть слушок… У Маленкова — пропеллер. У Булганина — гроссбух. У Хрущева… Сопляк и выскочка. Чернильное пятно разве что…

Единороги произвели на Сталина изрядное впечатление. Ему удалось увидеть их вблизи и, что более важно, за работой. Он видел, как субтильная юная единорожица с маргариткой на крупе без малейших усилий перемещает по воздуху тяжеленную наковальню, которая весила раз в десять больше нее самой. Наковальня плыла по воздуху, окутанная неярким алым сиянием, и Сталин мрачно подумал о том, что с обладателями подобной силы надо держаться настороже.

Но сила эта, напомнил он себе, не народная, не благая. В сущности, вся эта сила не более чем инструмент превосходства и подавления. Эту силу не заслуживали, не приобретали путем долгой и тяжелой работы. Она давалась от рождения касте эксплуататоров — на зависть и страх всем прочим. Своего рода символ власти сродни кнуту надсмотрщика. Раса господ, аристократы, вампиры… Сталин видел, как вольготно и легко чувствовали они себя на улицах Поннивилля. Окружающие пони относились к ним с изрядным почтениям, никто не свистел им вслед, не кидал камней, не сыпал ругательствами. Совсем напротив, встретив в узком переулке обладателя магического рога, всякий пони или пегас торопился отскочить в сторону, освободив дорогу. С единорогами здоровались и, случись единорогу оказаться в очереди в бакалею, все впередистоящие мгновенно растекались в стороны. Эти знаки внимания единороги принимали как должное, награждая окружающих деланно-застенчивыми улыбками.

Вот она, истинная опасность классовых палачей, подумалось Сталину. Они могут расстрелять пулеметами демонстрации, душить рабочих, тиранить крестьян, издеваться над неграмотными, но самая главная их опасность — в умении социально адаптироваться, казаться естественным элементом, как раковая опухоль до последнего тщится показаться обычными тканями. Они заставили всех прочих пони поверить, что единороги — обычнейшая часть их жизни. Как пролетариат прежде думал, что царь с его иждивенцами — неотъемлемая часть жизни и истории страны…

Морок — вот что это. Опаснейший морок, напущенный Принцессой Селестией, закруживший голову всем здешним обитателям. Они так счастливы в своих аккуратных домиках, что не видят истинной опасности. А опасность уже среди них, шныряет в овечьем стаде серой тенью при волчьем хвосте… Эту опасность мало насадить на кол. Ее надо выявить, надо сорвать с нее ложную личину, надо выставить ее на свет — извивающуюся, ядовитую, тлетворную…

«Хорошо бы иметь здесь хотя бы группу бомбистов, — рассеянно подумал Сталин, — хотя бы каких-нибудь наивных народовольцев. Но откуда же ей взяться, если материал, с которым придется работать любому агитатору, предельно несознателен? Здесь бы сам Лейба Давидович сложил руки, светлая ему память…»

В одной из зеркальных витрин — Пинки Пай вылизала ее до блеска, пытаясь добраться до разложенных кексов — Сталин увидел собственное отражение. Которое ему неожиданно понравилось. Он ожидал увидеть что-то несуразное, жуткое. Наверно, как и всякий человек, успевший привыкнуть к своему телу почти за восемь десятков лет, которому пришлось превратиться в лошадь. Лошадей Сталин любил и привык уважительно к ним относится. Но для него они всегда были не более, чем инструментом. Неоценимым, важным, частично даже незаменимым, но все-таки — инструментом. И этот инструмент не единожды спасал тысячи жизней.

Когда в сорок первом на Красную Армию обрушились неисчислимые удары, именно гужевой транспорт оказал неоценимую помощь. В условиях, когда моторизованность частей оказалась ниже предельно-допустимого минимума, именно невзрачные лошади, упорные, выносливые и скромные работяги фронта, впряглись в буксующий механизм армии — и вытащили его на ровную дорогу. Они возили снаряды, пехоту, обозы, рельсы, эвакуировали заводы, спасали раненных, доставляли донесения, снабжали осажденный Ленинград и пробирались в те уголки, куда не мог забраться самый мощный и смертоносный танк.

Сталин любил лошадей. Но стать лошадью… Да еще и не лошадью, а ее инфантильной пародией, пони!..

В отражении Сталин увидел незнакомого серого пони, и этот пони ему в чем-то понравился. Скромный, серого, приличествующего обычной лошади, окраса, достаточно статный. Уверенный взгляд таких же серых глаз. Упрямая дуга шеи, крепкая, как у тяжеловоза. Коротко-подстриженная грива и аккуратные усы вроде тех, что он носил прежде. Сперва показалось, что в тон шерсти, серые. Приглядевшись, понял, что полу-седые. В этом мире он тоже был немолод, но все-таки ощущал себя не такой дряхлой развалиной, как прежде.

Что ж, в этом были и положительные стороны. Он выглядел зрелым, внушающим уважение, даже строгим. Тот образ, к которому он привык и который привык считать своим естественным. Никаких крикливых деталей, никаких украшений, никакого лоска. Солидная и даже основательная простота жеребца, который знает, что он делает, и знает, что он хочет. Возможно, ему даже удастся раздобыть френч военного образца?… Некоторые пони носили одежду, как он успел заметить, но больше для красоты, чем функциональности. И трубка. Ему очень нужна привычная трубка. Даже не курить, просто сжать зубами мундштук, позволяя мыслям течь уверенно и легко в едва ощутимой дымке крепкого душистого табака…

«И орден Героя Подкованного Копыта первой степени на лацкан, — поддакнул обладатель саркастичного голоса, который все это время наблюдал за ним, — С соломенными венками и кусочками сахара…»

— Пошли, Сталион! — окликнула его Пинки Пай, подпрыгивая от нетерпения. — Вон дом Твайлайт! Скорей! Быстрей! Шустрей!

Дом Твайлайт Спаркл, любимой ученицы Принцессы Селестии, оказался выдающимся даже по меркам Поннивилля. Он являл собой единое целое с раскидистым деревом, так что сперва даже сложно было определить, дом ли это выстроен внутри огромного ствола, или же природа продолжила начатое копытными архитекторами дело. В любом случае, получилось неплохо. По крайней мере, контраст по сравнению с одноэтажными домиками прочих пони сразу бросался в глаза. Что ж, было бы странно ждать иного от единорога.

— Твайлайт! Твайлайт! Твайлайт! — Пинки Пай подскакивала от возбуждения, — Она тебе сразу понравится, Сталион! Она — лучший единорог в Поннивилле и, к тому же, моя подруга! Уииии!

— Она хороший маг? — спросил Сталин, разглядывая резиденцию лучшей ученицы.

— Лучший! Лучший маг в мире!

— Наверно, это хорошо — иметь в друзьях лучшего мага в мире?

— Чудесно! Это как клубничный торт со сливовым джемом! Или даже джем-торт с джемом из чистого счастья!

— Наверно, это очень удобно, — рассудительно заметил Сталин, — Ее магия, наверно, часто помогает вам.

— Наверно… — Пинки Пай наморщила лоб, отчего язык опять вывалился изо рта, — Ну да, наверно. Ну конечно помогает!

— А когда в последний раз ее магия помогала вам?

— Ну… Это было… Это было…

Пинки Пай так задумалась, что даже перестала прыгать. Огромные голубые глаза уставились на Сталина озадаченно. Как если бы он предложил ей кекс с углем, посыпанный песком вместо сахарной пудры.

— Ты рассказывала, что в детстве тяжело работала на каменных фермах, — сказал ей мягко Сталин, — Помогала ли вам тогда магия?

— Не помогала! Было ужасненько тяжело! Аж уффф-ф-ф, как тяжело!

— Значит, единороги не спешат помогать тем, кто тяжело трудится? Только своим друзьям?