Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— Смертоубийства не было, — отмахнулся воровской гетман, — так что не о чем и говорить.

На этом он посчитал аудиенцию законченной и вышел из царёвых палат. Сапега дни считал до того, когда Лисовский со своими отборными негодяями сделают своё дело и прикончат, наконец, этого жалкого царька. Служить ему и дальше сил никаких не было, настолько тот мелок и жалок.

А вот в покоях царицы его ждал сюрприз, и не сказать, чтобы такой уж приятный. Конечно, застань там Заруцкого царёк крику было бы, однако и Сапега не ожидал встретиться с казачьим атаманом и воровским боярином во время визита вежливости к Марине.

— О, не беспокойтесь, пан Ян Пётр, — тут же принялась заверять его царица, — Ян — мой сердечный друг и всецело на моей стороне. Ведь так, Ян?

Заруцкий только кивнул да ус свой длинный подкрутил. Ничего говорить пока не спешил.

— Я хотел бы поинтересоваться у его величества, — когда они были не одни (слуги не в счёт) Сапега всегда бывал предельно вежлив с Мариной, словно та и в самом деле была царицей, называл её на европейский манер, Марине это всегда нравилось, — не собираетесь ли вы сопровождать супруга во время первой охоты на зайцев?

Прямо спросить, когда царёк собирается выезжать на эту охоту при Заруцком он не мог, пришлось исхитриться и говорить намёками.

— Это будет не самое приятное времяпрепровождение для женщины в моём положении, — сложила руки на животе Марина. — Тем более что он собирается поехать на охоту на следующий день после сретения иконы Владимирской Божьей Матери,[1] а я не хочу прогневать покровительницу всех матерей. Пускай едет один.

Не так-то много времени осталось, прикинул Сапега, придётся отправить гонца к Лисовскому сегодня же, иначе тот может и не успеть.

[1] 26 августа — сретение (встреча) иконы в Москве и избавление от Тамерлана в 1395 году

* * *

Москва Делагарди категорически не нравилась. Слишком суетная и громкая. Да к тому же кругом церкви да храмы с их золотыми маковками и пышным убранством, которые претили лютеранину Делагарди. Отец его крещён католиком и даже едва не стал монахом, наверное, это навсегда отвратило его от католичества и на службе шведскому королю он перекрестился в лютеранской церкви. Правда, чужаку в Швеции серьёзной карьеры было не сделать, не сменив веру. Потому из детей своих Понтус Де Ла Гарди вместе с супругой воспитывали лютеранами, правда без фанатизма, присущего многим родителям знакомцев семьи. В Москве, само собой, не было ни единой кирхи, вроде бы при первом самозванце хотели соорудить, да недолго тот на троне просидел, и лютеранский проповедник поспешил покинуть ставшую сразу же очень неуютной столицу холодной и враждебной к нему России.

Вера, рассуждал про себя Делагарди, определяет само бытие не только отдельных людей, но и целых народов. Русские были парадоксально суетливы и при этом неторопливы, а всё дело в их вере с долгими песнопениями, гимнами и проповедями, которые читают чинные попы в рясах с золотым окладом. Нужно иметь массу терпения, чтобы выстоять воскресную службу, не говоря уж о праздничных. Но после этого остаётся очень мало времени на мирские дела и приходится постоянно торопиться. Лютеране же в отличие от православных куда меньше проводят в церкви и на решение повседневных проблем у них намного больше времени, потому и вечной суеты, дополненной удивительно неторопливостью, свойственной русским, в той же Швеции нет. Ну или меньше, по крайней мере, честно признавал Делагарди.

К царю наёмного генерала, конечно же, не допустили. Он даже в Кремль не попал, хотя и стремился. Стрельцы просто сомкнули перед ним и сопровождавшими его офицерами массивные лезвия бердышей. Ругаться было попросту бессмысленно, на всё у стрельцов был один ответ «Не велено». И как с этим спорить? Сам человек военный, Делагарди отлично понимал, что такое приказ.

Задерживаться в Москве он не собирался. Лишь после неудачного визита в Кремль заехал на двор князя Скопина, чтобы рассказать его матери с супругой, что Михаэль жив и здоров, даже не ранен, и передать весточку от него. Однако на дворе Делагарди ждал сюрприз, а если быть точным, то сразу два. Хотя второй скорее для Михаэля, однако и наёмный генерал не удержался от улыбки, увидев, как Александра, супруга Скопина, так и норовит прикрыть живот сразу обеими руками. А когда думает, что никто не видит, ещё и крестит его, чтобы отогнать зло от ребёнка, что носит под сердцем. Конечно, свободное русское платье скрывало беременность, однако и Делагарди не был полным профаном по женской части и видел несколько больше, чем другие мужчины.

А вот первый сюрприз был именно для Делагарди, потому что уж кого не ожидал он застать в гостях у семьи Скопина, так это царёва брата князя Ивана-Пуговку. Тот вышел встретить генерала вместе с матерью и женой Михаэля и даже обнял Делагарди, как и положено боевому товарищу. Вместе они не дрались, однако Делагарди отлично помнил, что благодаря рассудительности князя удалось спасти большую часть поместной конницы из рязанских и калужских дворян и детей боярских от яростной контратаки гусар во время попытки пленения польского короля. Быть может, кто другой и посчитал бы князя Ивана трусом, да только он им не был точно, а вовремя покинуть поле боя — это такой же талант, как и вовремя нанести удар. Отступать тоже приходится, хотя это не нравится большинству полководцев.

По русскому обычаю Делагарди усадили за стол на почётное место рядом с князем Иваном. Женщины сидели отдельно, а Александра и вовсе вскоре ушла, оставив их на попечении матери князя Елены.

— Ты мои слова воеводе передай, Якоб, — негромко произнёс князь Иван, отрываясь от еды и запивая её пивом. Крепкого на столе не было, только пиво да квас, — я в Кремле каждый день с братом вижусь, и скажу так, плохи наши дела. Братец Дмитрий царю в уши натурально яд льёт, а тот уже верит. Всё, что не скажешь, на свой лад выворачивает. Что Жигимонта не добил под Смоленском да перемирие с ним заключил, в его устах прямо-таки предательство. Людей нового строя называет войском Михаила, с которым тот на Москву пойдёт, потому как они одному ему преданы. Христиана Сомме, который из Царёва Займища на Родину поехал, едва не посланником от Михаила к твоему королю выводит. Попытку захватить Жигимонта вывернул так, что Михаил с ляшских королём сговориться хотел. Чего только не городит братец Дмитрий, а царь верит ему.

— Но почему? — удивился Делагарди, которому при всём его спокойном нраве, было сложно выдерживать тихий тон разговора, настолько его переполняли эмоции. — Почему верит?

Говорить правильно в таком состоянии духа было сложно, потому Якоб Понтуссон старался произносить только отдельные слова, так было проще.

— Трон под братом Василием шатается, — заявил князь Иван. — Победы есть, а врагов меньше не становится. Жигимонт на Калугу идёт, и что у него там с воровским царьком за дела — бог весть. Царь не доверяет Михаилу, что бы я ему ни говорил, он верит Дмитрию, потому что тот всегда рядом. Царь уже с Крым-Гиреями сговориться готов, чтобы ударили на калужского вора, лишь бы не трогать войско князя Михаила. Оставит его якобы в резерве, а после вовсе распустит по домам, лишь бы лишить Михаила преданных воевод и войска.

— Но это, — опешил Делагарди, — это же смерть…

— Да как сказать, — пожал плечами князь Иван, — у нас не зря говорят, с кем хан, тот и пан. Крымцы могут побить калужских казаков.

— Но с гусары не справятся никогда, — решительно заявил Делагарди. — Гусары слишком великий сила для них.

— Что есть, то есть, — согласился князь Иван, — да только царь хочет побыстрее разбить калужских воров, пока те не спелись с Жигимонтом.

— Но как такое возможно? — не понял Делагарди. — В Калуге сидит bedragare,[1] который не будет служить польский король.

— Так не вечно ж ему быть, — пожал плечами князь Иван. — Гришка-вор, что первым на престол самозван влез, недолго просидел на нём, аккурат до своей свадьбы. Второй тоже может вот так сгинуть, когда войско жигимонтово к Калуге подступит. А царица при воре всё та же ляшка, она-то своему королю в ноги и кинется, мол, защити, государь, честную вдовицу. Вот и пойдёт Жигимонт на Москву по её приглашению. Политика. Да здесь, Якоб, неладно всё. Брата Василия боярским царём кличут, а бояре-то за спиной сговариваются с Жигимонтом, чтобы пригласить на престол сына его Владислава-королевича. Тоже повод вести на Москву войско, коли оттуда приглашают.