Государь революции (СИ) - Бабкин Владимир Викторович

— Si vis pacem, para bellum. Хочешь мира — готовься к войне. Так говорили древние. Да, ты прав. Ты мудр не по годам, мой юный сын.

Мальчик покраснел, но похвала явно доставила ему удовольствие. Да, к сожалению, мало я ему уделяю внимания из-за всего, что навалилось, но сам прекрасно понимаю, что это ни разу не оправдание. Честно говоря, я и вырваться сюда сегодня решил только для того, чтобы доставить Георгию удовольствие и новые впечатления. А то все Кремль, да Кремль. "Все кабинэт, кабинэт", как говаривал товарищ Саахов в "Кавказской пленнице". Вот такими вот пленниками, только кремлевскими, мы и были последние недели. И если я был по уши в проблемах и интригах, то чем было заняться мальчику шести лет, кроме как собакой, да робкими играми с детьми всякого рода челяди, коим я разрешил посещать Кремль, хотя генерал Климович был решительно против этого.

— Да, сын, договориться бывает очень сложно. Третий год в Европе идет эта война и остановить ее будет ох как не просто. Что уж говорить о марсианах.

МОСКВА. ГДЕ-ТО ПОД ЗЕМЛЕЙ. 31 марта (13 апреля) 1917 года.

— И куда теперь?

В ответ подельник лишь злобно выругался. Затем пояснил очевидное:

— Где-то не там свернули. Ни пса ж не видно.

Действительно, к темноте катакомб добавилась царящая на поверхности ночь, так что даже слабые отблески света отсутствовали и беглецов окружал кромешный мрак. Позади был побег, позади был сумасшедший марш по пояс в ледяной воде подземного русла реки Неглинной, было блуждание по каким-то проходам и полуобвалившимся лазам, и все это, на-минуточку, с тяжеленной гирей в руках, к которой оба сбежавших каторжника были накрепко прикованы.

Собственно, Рябой, а так назвался Андрею его нынешний сообщник, потому и присмотрел его для своих целей из массы каторжников, что дезертир был весьма широк в плечах и силу имел немалую, чего не скажешь о самом Рябом. А значит, он мог унести сковывающую их двоих гирю и нести ее некоторое время, достаточное для того, чтобы оторваться от преследователей из конвоя. Нет, Попов не был таким уж дураком и вполне себе допускал мысль, что новый напарник постарается избавиться от него при первой же возможности, однако, он не видел лучшей альтернативы, поскольку помирать на каторге в его ближайшие планы не входило, а судя по числу обвалов, каковые он уже имел несчастье наблюдать воочию, прожить сколь-нибудь долго в катакомбах у него не получится. Что, разумеется, толкало его на союз с этим скользким и пронырливым типом.

И если побег прошел достаточно удачно и им, пусть не сразу, но удалось оторваться от преследователей, то вот дальше дело не заладилось. Свернув где-то не там, они оказались через очень короткое время в ситуации, при которой могли бродить по темным подземельям Москвы сколь угодно долго, не имя ни малейшего шанса выйти на поверхность. А если к этому добавить, что их наверняка уже ищут по всему подземелью и по всему городу, то дело представлялось уже совершенно кислым.

— Погоди, мне вроде что-то послышалось…

Андрей тронул плечо подельника, и, сделав ему знак молчать, сам обратился в слух. Через полминуты, звуки стали более отчетливыми, размеренный топот множества ног и приглушенные реплики стали уже вполне различимы.

— Сюда, товарищи. Еще два поворота, и мы на месте.

Мимо двух притаившихся в темноте беглых каторжников прошествовала целая цепочка людей, груженных ящиками.

— Идем за ними, может они нас выведут. Только тихо!

Таясь и пригибаясь, два сообщника через некоторое время замерли в виду обширного, хотя и весьма неухоженного помещения. Прибывшие складывали принесенные ящики в общую кучу, которая и без них имела весьма серьезный вид.

— А хватит? — с беспокойством спросил один из пришедших с ящиками у своего коллеги. Тот хохотнул, и ответил, что-то ироничное, но Андрей за раскатами эха не смог разобрать смысл сказанного.

Через некоторое время пришельцы собрались в обратный путь и два беглеца, стараясь лишний раз не шуметь, тихо двинулись за цепочкой людей с лампами в руках.

Еще позже бежавшие каторжники сидели в каком-то сарае и вокруг них степенно колдовал инструментами некий человек, знакомый, видимо, Рябого. Во всяком случае, вопросов тот не задавал и ничему не удивлялся, сноровисто расковывая связывающую беглецов цепь.

А еще спустя час, уже сидя в относительном тепле каких-то трущоб, Рябой спросил:

— Скажи-ка, дезертир, тебе ящики энти не показались знакомыми-то?

Попов хмыкнул и пожал плечами.

— Знакомыми? Да как не знакомым им быть. У нас в полку в таких вот ящиках винтовки были. В аккурат по десять мосинок в ящике. Да штыки еще к каждой.

— Винтовки? Мосинки? — Рябой оживился и глаза его алчно блеснули. — Это сколько там примерно?

Андрей удивился.

— Кто ж их считал-то? Там, почитай, ящиков двадцать-тридцать, так что хорошую роту вооружить можно.

— Двести-триста мосинок? — Рябой аж причмокнул от открывшихся перспектив. — Вот что, дезертир, схоронись пока здесь дня на три-четыре, пока все не уляжется, а я за тобой приду. Или весточку пришлю. Тут место надежное, так что не кипешуй почем зря. В Грачевку не каждый легавый рискнет сунуться. А после будет у меня к тебе разговор серьезный. Так что жди и бывай.

И с этими словами Рябой исчез в ночи…

Глава 18. Кровавая Пасха

МОСКВА. КРЕМЛЬ. 2 (15) апреля 1917 года.

Колокола звонили повсюду. Медный перезвон буквально разливался по Москве и больше всего его было именно здесь, в Кремле. И не мудрено, ведь Праздник Великий — Пасха Господня! И, разумеется, Большой Императорский выход. Торжественно-чинные лица, парадные мундиры, красные церковные облачения, монашеский хор, официальный оркестр, чины Лейб-Гвардии Кирасирского полка, георгиевцы, казаки, многая и многая всех тех, кто оказали мне честь быть моими подданными. Одно слово — Пасха.

Радость — вот, пожалуй, главное чувство, которое превалировало в это утро во всей Москве. Позади всенощные бдения, позади все сложности военного положения и комендантского часа, позади все то, что отделяло привычный быт от того грозного, что витало на улицах новой столицы в последние недели.

Радость. Вера. Вера в Бога, вера в то, что миновала нас Чаша Сия, что дальше все будет более-менее устроено, пусть не все сразу и не везде, но все же, уже какое-то подобие нормальной жизни, уже новости с полей войны воспринимаются как-то отстраненно, словно и не касается нас более то безумие, которое так жестко охватывает все больше стран мира, все больше людей перемалывает в своей кровавой мясорубке, погружая остальной мир в ужас и безысходность.

Но уже не про нас это все! Пусть не все у нас хорошо, но, уверены, образуется все! Так что, все в наших руках!

Два дня, проведенные в Марфино, были, вероятно, самыми счастливыми днями в моей жизни в этом мире. Отдых, кидание снежками с Георгием, сооружение целого войска снежных баб, снежных казаков, снежных солдат, и, даже, пары снежных генералов, прекрасные ароматные шашлыки, приготовленные моими верными джигитами из Дикой дивизии, шикарная баня, расслабляющий загородный пейзаж — все это просто развернуло мою уставшую душу, и даже мои подчиненные старались лишний раз не напрягать меня рутинными делами.

Боже, как было хорошо! Да ни в одном отпуске, ни на каких Карибах я не отдыхал столь ярко и столь… столь отдыхающе!

А сейчас я принимал всякого рода делегации, милостиво кивая и давая поручения разобраться, посодействовать, поспособствовать, изучить, дать оценку, рассмотреть… и, в общем, все то, что обычно делает любой адекватный правитель, которому приходится принимать прошения подданных либо во время Большого Императорского выхода, либо во время ежегодной президентской пресс-конференции, что суть одно и то же.

И я даже с некоторой завистью смотрел на свою родню с прочей челядью, которые уже потянулись с Соборной на Красную площадь, дабы заранее занять свои места подле Верховной Пирамиды Власти, в смысле, возле моей трибуны на Красной площади.