Убить фюрера - Курылев Олег Павлович

Нижегородский еще больше заерзал на стуле и зачем-то схватил со стола пустой бокал.

— Что же мне прочитать, а, Савва? Может, из Пушкина?

Каратаев хмыкнул, отложил меню и неожиданно нараспев продекламировал:

Он помолчал, потом что-то еще добавил, и молодая женщина с нескрываемым любопытством посмотрела на Нижегородского.

— Я сказал, что это твое, из последнего. Дальше выпутывайся сам, а я вас оставлю: у меня что-то с животом.

Он извинился и быстро направился к выходу.

Нижегородский вернулся в купе минут через сорок. Он плюхнулся на диван и, заложив руки за голову, уставился в потолок.

— Драга Виолетта Бильчур, — мечтательно произнес он. — Между прочим, не замужем. Гостила в Вене, а теперь едет со своей старшей сестрой в Белград к каким-то родственникам. Оказывается, она неплохо понимает по-русски. Да! — Вадим привстал на локте. — Что ты там ей читал? Она просила записать. Мы условились встретиться в курительном салоне.

— А как же баронесса? — с поддевкой спросил Каратаев.

— Вини? — Нижегородский снова откинулся на подушку. — Савва, не будь ханжой. Я поэт, и в моем сердце много места. Скажи лучше, что это за стихи?

— Это Есенин, — ответил Каратаев. — Его последнее стихотворение, написанное кровью за несколько часов до самоубийства.

— Да ну!

Нижегородский вскочил, вышел в коридор и вскоре вернулся с несколькими листами почтовой бумаги и чернильницей.

— Запиши, будь другом, а я перепишу.

— А вас не смущает, господин поэт, что это как раз тот случай, по поводу которого мне как-то пришлось выслушать от вас кучу моралистических упреков? — Каратаев пододвинул к себе лист бумаги и стал быстро писать. — Помните скверик и лавочку, когда я делился с вами своими литературными планами?

— Но ты же сам меня подставил, — возмутился Вадим, — чего уж теперь-то! И потом, если послезавтра мы сломаем хребет старой кляче истории, все европейские поэты через пару лет станут сочинять совершенно не то, что должны по сценарию. И Есенин никогда не напишет этого прощального стиха и не повесится в «Англетере», потому что в России не произойдут две последние революции и все пойдет по-другому. Ведь так? Ты согласен? По большому счету, мы заслужим некоторые права на несостоявшиеся творения! Нет, ты подумай, сколько книг пропадет вообще, тех, что должны быть написаны о двух мировых войнах, нацизме и прочем. Что с ними-то делать?

— Ладно, переписывай и давай-ка работать, — буркнул Савва и уставился в окно.

…Примерно через час компаньоны, заперев дверь, склонились над столом. Перевернув листок с написанными своей рукой стихами, Каратаев рисовал на нем схему той части города Сараева, где должны были произойти основные события.

— Вот река, — пояснял он Нижегородскому, — даже не река, а речушка, обмелевшая по случаю жаркого лета. Это Милячка. Вот тут она впадает в Босну. Вот набережная Аппеля, которую с противоположным берегом соединяют четыре небольших моста. Нас интересуют эти два: Цумурья и Латинский. Вот тут, почти параллельно набережной, также на восток идет центральная улица, недавно помпезно названная проспектом Франца Иосифа. На нее с набережной ведут несколько переулков. К городской ратуше, вот здесь, можно проехать как по набережной, так и по проспекту, но набережная просторней, и они поедут по ней.

— А где сейчас герцог и его жена? — спросил Нижегородский.

— Сегодня двадцать шестое, — наморщил лоб Каратаев, — значит, они оба в Илидже, в гостинице «Босна». Это километрах в десяти-одиннадцати от Сараева. Впрочем, Фердинанд эти два дня проведет на маневрах, а София знакомится с местными достопримечательностями и населением, которое, кстати, очень хорошо к ней отнесется и просто очарует герцогиню. Но вчера они уже посещали Сараево инкогнито.

— Да?

— Факт, — подтвердил Каратаев. — Ходили по улицам, толкались на местном рынке, общались с простыми людьми. Конечно, их быстро раскусили, ведь портреты супругов были во всех местных газетах. Их приветствовали: «Славься, наш добрый герцог!», спрашивали: «Како вам ие?», на что Фердинанд с готовностью отвечал: «Не ми ништа!» В отношении их не было зафиксировано ни единого недоброго действия или выкрика. Но ты не отвлекайся. — Каратаев маленьким ножичком подточил карандаш и снова склонился над планом. — Так, на чем мы остановились? Ага, вот тут, на окраине, в доме бывшего школьного учителя Данило Илича, который тоже состоит в «Молодой Боснии», ждут своего часа все участники покушения. Четверо, включая Илича, — православные, четверо других — мусульмане. Подготовлены они весьма неважно, вооружены специальными бомбами с гвоздями и небольшими новенькими «браунингами» образца 1910 года, выданными им из сербского государственного арсенала в Крагуеваце. Те трое, которых готовили в Белграде, обучались стрельбе в тире королевского парка Топчидер, но вряд ли сильно преуспели в искусстве убивать. Кстати, как раз из такого «браунинга», только более раннего образца, почти три года назад в Киеве застрелили Столыпина, а через четыре года должны были бы ранить Ленина. Только я не думаю, что в случае нашего успеха он в назначенный день и час приедет на завод Михельсона и встретится там с Фанни Каплан.

— А почему их не снабдили нормальным оружием? — удивился Нижегородский. — Я имею в виду этих ребят из Сараева.

— А зачем? — пожал плечами Каратаев. — Когда к любому царю или герцогу можно свободно подойти почти вплотную, нет никакой необходимости в мощной пушке или снайперской винтовке. Как нет необходимости и в профессиональных киллерах. Между прочим, пистолет Принципа (не будь нашего вмешательства) отдадут на хранение некоему Пантигаму, священнику-иезуиту, который в настоящий момент является духовником Фердинанда и Софии. От нас с тобой зависит, чтобы через несколько дней он не прочел им отходную. После смерти Пантигама в двадцать шестом этот «браунинг» с заводским номером 19074 должен надолго затеряться и быть обнаруженным лишь через девяносто лет после убийства.

При этих словах Каратаев машинально записал на листке с планом пять названных им цифр, обведя их рамкой.

— Но мы снова отвлеклись, — пробурчал он. — Теперь сосредоточься и постарайся все запомнить.

— Я весь внимание, — подобрался Вадим.

Каратаев пристально посмотрел на товарища, на шкафчик, где за стеклянной дверцей позвякивала почти пустая бутылка, покачал головой и продолжил:

— Так вот, двадцать седьмого вечером Фердинанд вернется из Тарчина в гостиницу в Илидже. Он будет чрезвычайно доволен завершившимися маневрами и тем приемом, который ему оказали в войсках. Они поужинают в небольшом ресторане, обмениваясь приятными впечатлениями последних дней. «Я начинаю любить Боснию», — скажет он. «Как мил этот чудесный народ», — будет вторить ему его расстроганная супруга. Ты чего там записываешь? — удивился Каратаев.

— Я конспектирую.

— Не валяй дурака, Нижегородский. Впрочем, изволь, я буду краток. Утром двадцать восьмого, позавтракав и отстояв мессу, они усядутся на открытой веранде просматривать свежую прессу.

— А ты в курсе, что Джеку Джонсону присудили победу? — не удержался Вадим, но тут же спохватился: — Извини, это я по поводу прессы. Продолжай, пожалуйста.

— В курсе, — повернулся к нему раздраженный Каратаев. — Говорят, седьмой раунд был великолепен. А в Одессе погиб знаменитый слон Ямбо, чем, если верить «Пти Паризьен», поверг в траур всю Россию, — язвительно добавил он, постукивая карандашом по столу. — А в парижском борделе студент застрелил сутенера, а потом выпрыгнул с балкона третьего этажа и упал прямо на полицейского. Оба теперь в больнице на соседних койках. И все эти события мы могли бы обсудить еще месяц назад, так как я знал о них заранее. Мы будем, наконец, работать?