Приближенно это напоминало ситуацию, когда некий гражданин решает «тряхнуть стариной» и через энное время лежит на твердом, страдальчески охает, держась одной рукой за поясницу, а второй тщательно растирает область сердца. За сердце я не держался, но растирал помятые ребра, натруженные и в синяках запястья с голеностопами и, время от времени смачивал тряпку на лбу, гадая — вырвет меня или не вырвет, при очередном шевелении раскалывающейся от боли головы? И еще заставлял себя вспоминать, что натворил под воздействием ударной дозы доставленного «спотыкача» или по-простому самогона.
Прекрасной очистки, даже настоянного на каких-то травах, но неожиданно убойного по своему воздействию. Слаб, оказался Леночкин организм, не лярвинской выучки и стойкости, не обладал он блядской закаленностью к крепким напиткам. Так, шампанское, легкое вино, еще туда-сюда, но никак не жидкость крепостью градусов в сорок пять с примесью сивушных масел. Нет, пока, в деревнях ректификационных колон.
А как все бодро начиналось! Вспомнить приятно. Принесли, поставили на стол зеленоватую бутыль в ровный децилитр, с выражением крайнего удовлетворения на лице от оперативно выполненного задания. Не сомневаюсь, что добыто было гораздо больше и уже дожидалось своего часа. Иначе, зачем тогда переминаться на месте и буквально «бить копытом», пожирая непосредственное начальство пламенным взором?
— Елена Александровна! Этого количества алкоголя вам хватит?
Я подошел к столу, покачал пальцами пробку из газеты, тщательно залитую расплавленным воском, звонко щелкнул ногтем по внушающей уважение своим объемом таре.
— Вполне. Думаю, что и останется. Знаете, есть такое народное выражение: «Не пьянства ради, лишь только для здоровья»?
— Знаком, Елена Владимировна, приходилось слышать. Но звучит оно несколько иначе.
— Да? А мне показалось, что произнесла я его верно.
Боец ОСНАЗа, доставщик и добытчик в одном лице, негромко фыркнул и тут же замер статуей. Этакий «атлант» в зеленой гимнастерке с румянцем во всю щеку.
Я покосился на него:
— Товарищ оперативный уполномоченный, я осмелюсь предположить, что бойцу Красной армии найдется гораздо более достойное занятие, чем занимание места в штабном вагоне?
— Согласен с вами, Елена Александровна — Стилет ожег взглядом бойца, подкрепив невербальный посыл стальной ноткой в голосе — Боец! Свободен!
Грохнули каблуки по металлу пола, глухо стукнула шашка, ударившись о поручень, скрипнула смесь песка и гравия под подошвами сапогов резво спрыгнувшего на землю доставщика.
В углу вагона шевельнулась, скрипнула кожей куртки фигура военинженера второго ранга Кудинова:
— Знаете, товарищ Елена Владимировна, я тут подумал и если вы позволите вам предложить…
Что мелодично звякнуло и, под неярким светом «двадцати пятки», сверкнула хрустальными гранями изящная стопка. Золоченый ободок, искусно выгравированный замысловатый вензель на боку, донышко в серебряной оковке, объем граммов в семьдесят.
— Коньячный набор, Константин Дорофеевич? Исполнили по заказу?
— Ну, да. Подарок на именины от… От моей… Она сейчас… — Кудинов неожиданно смутился, с опаской взглянул на Стилета и неловко закончил — Вот, только она одна и осталась. Сейчас. Храню на память как память. Простите покорно, неуместный каламбур у меня вышел, я же вижу, вам сейчас… Г-хм… Да, очевидно, вам сейчас необходимо выпить! Пользуйте, коли не побрезгуете. Только ее помыть надо, обязательно. Ровно год не доставал. Гм. Да, ровно год.
Горькие нотки, сожаления, печали и тоски о том светлом и добром для него, что когда-то было, а теперь кажется лишь сном, прозвучали в голосе этого хорошего и правильного человека. Я с жалостью взглянул на отвернувшего в сторону лицо Кудинова.
Вот здесь, тут, передо мной, он стоит один, а сколько их вообще в этой стране и за границей? Людей со сломанной судьбой, с растоптанным беспощадным катком революции, их тщательно лелеемым и бережно хранимым мирком? Скольким из них приходится глотать жгучую горечь воспоминаний и пытаться забыть, заставляя принять сегодняшний кошмарный сон за единственно верную реальность? И в ней существовать, притворяясь, что они живут. А сколько их осталось лежать на стылой земле в степях, в сумрачном лесу, сырых оврагах? Тысячи, сотни тысяч? Людей, что непросто бы продолжали жить и радоваться жизни, а могли и хотели принести пользу своей стране? Разве они были виноваты в том, что родились не от тех, выросли не там и, получив образование, встали выше кого-то, выше других?
«У нас все равны». Кто именно равен? Тупое существо, которое и язык не поворачивается назвать человеком, невидящее ничего дальше своей кормушки и ненавидящее всех просто потому, что чувствует свою ущербность и люди, способные на поступок, способные творить? Они равны? Ну что ж, будь, по-вашему, все равны. Только почему-то один из этих равных, разрабатывает артиллерийские системы вооружения, используя свой интеллект и знания, а другой применяет эти системы, используя свою ненависть ко всем, кроме себя, неимоверно уникального.
Впрочем, кто судит и рассуждает? Тот, кто сам уравнял всех, не оставив никакого выбора. Тот, кто уложил не только на, но и в землю не сотни тысяч, а миллионы?
У меня не было другого выхода!
А ты его искал? Ты пытался его найти? Ты рассмотрел абсолютно все варианты — дать событиям идти своим путем или попытался рассказать людям, руководству страны, о том, что их ожидает? Ты сделал попытку проникнуть на пост управления и попытаться запустить ждущее своего часа ядерное чудовище на известный тебе город, откуда начал свое смертоносное шествие по всему миру «нильский вирус»?
Нет, ты этого не сделал. Ты невообразимо легко, не терзаясь даже малейшими сомнениями, всех «взвесил» и всем «отмерил», одновременно. Правда, кое-кому ты дал неимоверно малый шанс, призрак шанса, подарив с ленцой небожителя модифицированную формулу вируса. Ты избрал меньшее из зол, ты надеялся, что творишь благо, на самом деле совершая…
Я не знаю, что совершил, я умер там, в том мире. Я не знаю. Не знаю ничего. Я! Там! Умер! Вместе с ними, вместе со своими «солнышками», с мамой и… И Надей. Моей «звездочкой».
Да, ты умер вместе с ними там, но тут ожил и так до сих пор и не понял, что именно натворил. Но это тебя в их смерти и смерти миллионов совершенно не оправдывает, потому что ты всегда помнил, куда ведет дорога, выстланная благими намерениями. Но упрямо шел по ней. Шел в Ад.
Не «лубочный», со страшных картинок для недоразвитых, с чертями, раскаленными сковородами и кипящими котлами, а в тот, о котором ты даже представления не имеешь. А он, без сомнения, существует. Не может не существовать, ибо свершенное тобой, не может остаться безнаказанным. И не прощенным. Никем и никогда. И поэтому…
— Елена Александровна! Очнитесь! Да, твою мать! Доможи… Овечкина! Очнись, мля, ты!
Обжигающая пощечина мотнула мою голову из стороны в сторону, возвращая меня в реальность. Черт, что же так больно левую ладонь?
Я опустил голову вниз. Капли. Яркие красные капли на столе. Много капель и блестящие, искрящиеся на гранях излома осколки хрустальной стопки военинженера Кудинова. Однако, я силен! Стопку, в ладони, с оковкой, и в мелкое крошево. Левой рукой. Один раз на арене, только одно выступление… Неудобно получилось, раздавил я «память» Кудинова.
Но все же, как мне больно и жарко… И тошнит. Неужели началось? Или это все же та банальная простуда, тяжелая дорога, стресс, мысли дурные, ненужные воспоминания? Слабое самоуспокоение.
— Товарищ Гольба, я бы вас попросил! Елена Александровна, несомненно, сильно больна и ваши варварские методы здесь совершенно неуместны!
— Заткнитесь, Кудинов!
Сильные ладони обхватили мое лицо, рывком потащили вверх, под свет лампы.
— Ну, ты… Вы… Лена, как ты себя чувствуешь? Тошнит? Температура?
Ух ты! Лена! Лена, мля, полено! А глаза-то, какой тревогой наполнены! Искренней, неподдельной! Интересно, за что именно наш всегда хладнокровный Сашенька-Стилет так переживает — за меня или за дело, порученное ему?
