Мелочь в самом деле – знаки различий на форме! Но мне показалось, что, приехав из чужих краёв туда, откуда начала путь всего два года назад, я так и не вернулась домой…
Резало слух внедрявшееся в обиход слово «офицеры» вместо наших родных «командиров». Навидалась я офицеров, да их не так звали!
Однако новый начальник не виноват ни в безвременной смерти прежнего, ни тем более в реформе. Нужно поддержать его и начать совместную работу.
Кирилл Сергеевич старательно делал уверенный вид, но и я, и девчонки легко считывали его подлинное состояние. Как ни забавно, но факт: он сильно оробел передо мной – пятнадцатилетней девчонкой! Он отнёсся ко мне с таким трепетным уважением, будто я вернулась с Луны. Если я хотела сработаться с этим молодым начальником, следовало срочно и незаметно для него и окружающих вывести его из глубокого смущения, вернуть в начальственное кресло. Чем и занялись – я и девчонки – не сговариваясь. Главной традицией Лаборатории были добрые отношения между всеми сотрудниками, включая руководство. Эту традицию надо обязательно сохранить и научить новое начальство её поддерживать!
Кирилл Сергеевич вынул из сейфа мои награды с полагающимися к ним «корочками». Дал подержать в руках, налюбоваться. Было очевидно, что посторонним их нельзя пока видеть, так как не придумано еще внятного объяснения происхождению моих наград. Поэтому решили: пусть от греха подальше полежат в сейфе, пока у меня не появилось постоянного жилья. Вскоре жильё появилось, возобновилась моя служба, да так бурно, что про награды все забыли… Впоследствии стало совсем нельзя отдавать мне их. Так и лежат, наверное, по сию пору в каком-нибудь секретном сейфе…
До конца недели мне дали отпуск.
Мы с Лидой съездили на Ваганьково.
Позвали ещё Катю, но та отказалась идти с нами на кладбище:
– Могилка без креста. У меня прямо сердце разрывается, как вижу! Простому человеку можно крест поставить или хоть маленький нарисовать на табличке. А ему не положено. А ведь крещёный же человек!
Катя в последнее время всё больше становилась верующей. Свободное время она проводила в церковной общине и без остатка посвящала благотворительности: помогала семьям, потерявшим кормильцев, собирала какие-то вещи, продукты для нуждающихся, занималась с детьми. Из-за этого она до сих пор не окончила мединститут: всё времени не хватало подготовиться к экзаменам, чтобы перевестись наконец на последний курс.
У могилы я держалась молодцом: протёрла новенькую плиту от песка, который набило на неё весенними дождями, положила цветы. Странно было сознавать, что процесс тления ещё, наверное, почти не тронул тела, покоившегося с поздней осени в промёрзшей земле.
Прочитав надпись, я спросила Лиду:
– Когда его повысили в звании?
Лида рассказала. Сообщать такую новость мне туда, разумеется, не полагалось, хотя девчонкам тогда очень хотелось похвалиться.
– Посчитай!
Лида легко провела пальцами по датам, выбитым на плите: 1890–1943. Я никогда не задумывалась над этим, хотя приблизительно представляла. Мы, девчонки-школьницы, считали его пожилым человеком, почти стариком. А ему было чуточку за пятьдесят!
Я не плакала потому, что не хотела при Лиде, и потому, что нельзя делать этого на кладбище у свежей ещё могилы…
От девчонок я знала, что на похоронах не обошлось без загадочного, хотя и небольшого события.
Присутствовал мужчина в штатском, которого никто из наших не знал. Девчонки легко считали в нём человека служивого, в высоком звании, допущенного к особой важности секретам – и всё. Экран. Непрофессиональный, но вполне убедительный. Человек этот держался особняком, хотя высокое начальство относилось к нему явно с большим уважением. Он не произносил речей и не слушал других, а оставался погружённым в себя, стоял с прямой по-военному спиной и, что называется, «перевёрнутым» лицом. В этом было не только горе, а растерянность от осознания внезапной беды.
Зазвучали винтовочные залпы, пришла пора бросать землю на гроб. Этот незнакомый человек подошёл в числе первых, преклонил колено у могилы, чтобы взять горсть, и на несколько мгновений застыл.
Женька, которая оказалась ближе всех, была уверена, что услышала очень тихо произнесённые слова. Другие ничего не слышали, но Лида считала слово в слово то же, что Женьке показалось произнесённым вслух:
– Николай Иванович, прости, дорогой! Сам себе никогда не прощу. Хоть ты меня прости!
Выпрямившись и кинув горсть земли, он ушёл, не оглядываясь.
Кто это был и за что просил прощения, так и осталось загадкой…
– Знаешь, Тась, что Полина Ивановна рассказала?
Лида вдруг оживилась и улыбнулась озорно, хоть и с оттенком грусти. Опять же от девчонок мне было известно, что на поминки приезжала из Касимова родная старшая сестра товарища Бродова. На похороны она не успела, удалось только на девять дней. И то хорошо: брата из колхоза вовсе не отпустили. Полина Ивановна оказалась женщиной простой, но сдержанной и замкнутой; поначалу сидела как заледенелая. Однако девчонки всё же её растопили немножко и разговорили, чтобы не держала горя в себе. Она порассказывала им кое-чего. Про детство, про умиравших в младенчестве сестёр и братьев и своих уже детей, из которых выжила одна только дочь. Про то, как Николай Иванович регулярно и безотказно помогал деньгами её собственной семье.
– Про патефон, – продолжила Лида. – Помнишь спор-то наш с тобой про патефон и пластинки?
Я прикусила губу.
– Лидок, ты хочешь, чтобы я всё-таки разревелась? Нельзя здесь, серьёзно!.. Помню, как не помнить!
– Ну, пойдём, мы уж всё сделали. Я интересное расскажу, не бойся!
Лида взяла меня под локоть и вывела на аллею.
– Так вот. Николай Иванович собирал пластинки для сестры. Она приезжала раз в год погостить – всего на неделю-другую. И она до страсти любит слушать песни.
Полина Ивановна всегда приезжала в Москву одна. Брат много раз предлагал ей взять с собой внуков, чтоб посмотрели столицу, и уверял, что для него это не будет обременительно. Полина Ивановна только отнекивалась, но со временем честно созналась: «Надоели они мне все хуже горькой редьки! Целый год пашу на них. Я у тебя отдыхаю, Коленька». Она имела в виду не внуков-сорванцов, а в целом семью единственной дочери, вместе с которой жила.
Конечно же, она и в Москве не покладала рук. Стараясь отблагодарить брата за его заботу, она готовила всё лучшее, что умела, драила и без того ухоженную квартиру. Ещё ходила по столичным магазинам, чтобы одеть и обуть свою семью. Поначалу Николай Иванович пытался приохотить сестру к выставкам и музеям, но та маялась от скуки и непонимания; театром он сам не интересовался. А вот к современным песням и модным исполнителям у Полины Ивановны открылась настоящая страсть. И Николай Иванович в течение года собирал для неё по магазинам новинки, а Полина Ивановна, приехав в гости, слушала упоённо всё подряд, порой – днями напролёт. Новинки брат с интересом прослушивал вместе с ней.
Однажды Николай Иванович предложил сестре: «Забирай патефон с пластинками. Я куплю другой». Но Полина Ивановна решительно отказалась от подарка: «Зять, паразит, в первую же неделю пропьёт.
Лучше я, Коленька, у тебя наслушаюсь на целый год вперёд!»
– Где ж теперь патефон? – спросила я тихо.
– Забрала Полина Ивановна. Зять погиб в сорок втором… Не на фронте. Несчастный случай на производстве.
– Хорошо, что забрала. Давайте ей как-то помогать!
– Она отказалась. Прямо ни в какую! Внуки подросли, пошли на завод, пропивать деньги теперь некому. Сказала: справлюсь, ребята, не держите в голове… Что ж, Таськ, хороша история?
– Хороша, Лидочка. Вот тебе и ясновидение, вот тебе и логика! – сказала я, уводя разговор подальше от воспоминаний. – Казалось, всё разложили по полочкам, всё поняли, так прекрасно догадались, что к чему. А тут – на тебе: новая информация полностью меняет картину.
