Хотя, конечно, тут уже вопрос, можно ли считать Крапивина ненормальным. Если он в такой обстановочке жил, то ясно, что крыша подтекать стала. Вот Наум Егорович здесь полчаса находится, а уже бежать охота.
— … ты будешь нашим…
— Буду, буду, — проворчал Наум Егорович и, сгорбившись, побрел к углу комнаты. Окно в ней имелось, но тоже было завешено фольгированною шторой. А ещё, дополнительно, и доскою закрыто. Наличие фольги на доске уже и не удивило.
— … лучше сдайся… сам приди… — шепоток доносился откуда-то слева. И если отрешиться от того, что сам этот голос, тихий, шелестящий, какой-то потусторонний, вызывал ужас, то источник его можно было определить.
Микрофон? Скорее всего.
Кто поставил?
А тут вариантов немного. Сестрица дорогая. Сама ли додумалась, или подсказал кто, но в квартире бывала лишь она, в этом Фёдор Фёдорович был уверен. Крапивин даже сантехников при прорыве трубы не впустил, самолично ликвидировал, благо, руки у него росли из нужного места.
Анализ сделать стоит. Ну не может быть такого, чтоб подобное сходство на пустом месте возникло. Правда, если вдруг роднёю окажется, то тоже не понятно, что делать.
— … мы должны заглянуть в твой мозг… мы подчиним твою волю…
— Обойдётесь, — Наум Егорович окинул комнату взглядом.
Микрофоны… да, пожалуй, микрофоны поставить несложно. Они ж есть совсем махонькие, воткнёшь в тот же матрац или под него и готово. А вот камера если, то дело другое.
Сетка на потолке плотно прилегала к серебристым стенам.
Нет, камеру сюда сложнее воткнуть. А вот обнаружить её проще. Крапивин же точно сумел бы сопоставить одно с другим. Наум Егорович, конечно, больше по силовым операциям, но на месте злодеев рисковать не стал бы.
Тем паче сестрица должна была докладывать о происходящем.
Так что…
Он ещё раз огляделся.
— … ты чувствуешь нашу силу… ты чувствуешь нашу волю…
— Нет! — взвизгнул он тоненько, потому как мало ли, вдруг в обе стороны передача идёт. — Вы не заставите меня…
Душу резануло фальшью. Ну не актёр Наум Егорович. Совершенно не актёр. Оставалось надеяться, что на той стороне подвоха не ждут и в целом-то не обладают особыми познаниями в актёрском мастерстве.
— Я не позволю…
— Ты наш, ты наш…
Интересно, это запись стоит или кого-то посадили нашёптывать? С записью проще, но человек и подыграть может, момент поймать правильный.
— Сдайся, сдайся…
— А вот хрен вам! Хрен! — получилось, кажется, лучше.
И Наум Егорович бочком выскочил из спальни.
Ещё одна комната. Зал, похоже. Старый, будто в прошлое попал. Ковры на стенах. Ковёр на полу. Стенка, помнится, модная когда-то. Науму Егоровичу родители такую на свадьбу поднесли. И Евдокиюшка потом ещё вздыхала, что не получится забрать на Севера, куда его почти сразу после свадьбы начальство спровадило. Потом была Тверь, потом — юга с их степями, жарой и плантациями мака, очень полюбившегося местному населению. И совсем не потому, что оно выпечкою баловалось.
Чего только не было.
Пока служил, пока возвращался, то и мода сменилась. А стенка так и стоит у родителей. Правда, матушка всё обещает её отдать, наследством, мол… ладно, эта была такой же, только пыльною. И хрусталь внутри тоже не блестел. Вон, рог лежит.
И хрустальные стопочки по три штучки в стороны от рога. За ними бокалы низенькие и широкие, ну а дальше — для шампанского, узкие. Полный комплект.
И фарфоровая рыба-графин разявила рот, заткнутый золочёною пробкой.
Это ж прям даже не матушкино, это у бабули Наума Егоровича такое было.
— Ты не сможешь вечно сопротивляться… — шепоток здесь был громче, яснее. Ага… и определялся чётко. Вон, в букете пластиковых роз прячется. Букет засунули в хрустальную же вазу. — Ты наш… твой мозг принадлежит…
Прикусив язык, Наум Егорович вышел. А вот четвёртая комната заперта. Сестрицы? Похоже, что да. Следы её присутствия обнаружились на кухне.
Яркая скатерть.
Занавесочки, прихваченные широкими завязками. Современные жалюзи. Газовая панель. И пустой квадрат из-под духовки. А сама где?
Микроволновка с разбитой дверцей.
Наум Егорович пошевелил ею.
— Ты сходишь с ума, — сказал голос изнутри. — Признай это. Тебе мерещатся голоса, которых нет. Ты придумал…
— И что мне делать? — поинтересовался Наум, озираясь.
Холодильник древний. А на столе, прикрытый салфеткой, обед.
— Сдаться. Вызвать врачей.
— Не хочу!
— Врачи помогут. Они дадут лекарство и не будет никаких голосов.
Какая ответственная шизофрения. И главное, совет-то разумный.
— Нет!
— Тогда пообедай. Ты сегодня не завтракал.
— Откуда ты знаешь?
Странно говорить с голосом из микроволновки. А ещё с этого голоса станется Наума Егоровича раскусить. Вдруг он с Крапивиным знаком куда ближе, чем тот шепоток?
— Знаю. Я всё про тебя знаю, — голос опять перешел на шипение. — Скоро они придут. Поешь. Надо поесть…
Какой настойчивый.
А вот и обед. Выглядит ничего так. Борщец и плошечка со сметаной к нему, чёрный хлебушек, посыпанный тмином. Красота. И пюрешечка с котлеткой на второе.
Салат из свеклы с чесноком.
А ещё компот.
Кольнула совесть: готовили явно не для Наума Егоровича.
— Кушай, пока ты кушаешь, я их не пущу.
— Спасибо.
— Ты сегодня решил пообщаться?
Ага, то есть, прежде Крапивин общения избегал.
— Так… да… как-то вот… не знаю, — Наум Егорович зачерпнул ложку. Борщ хороший, почти как у Евдокиюшки. — А не надо?
— Наоборот. Надо. Ты перестал убегать от проблемы. Это начало пути к выздоровлению. Ты же хочешь выздороветь?
— Хочу.
— Тогда кушай.
Вот интересно, куда и чего подсыпали? Иначе откуда такая нечеловеческая забота о режиме питания. В котлеты? Нет, в мясо сложно. К тому же его жарят, а это не всегда полезно для лекарств. В пюре тоже. А вот борщ — вполне. И чесноку в него положили, что говорится, от души.
Никак пытались заглушить привкус.
— Кушаю я, кушаю, — Наум Егорович покосился на раковину.
Нет. Мало ли. Вдруг да квартиру осмотрят, найдут борщ… так что есть придётся. Ладно, одна надежда, что антидот всё-таки сработает.
— Ложечку за маму… ложечку за папу, — продолжал изгаляться голос.
— Помолчи.
— Тогда они придут…
А вот накрывать стало уже после того, как Наум котлету доел. Чего? Не пропадать же добру. И компотик сладенький, из сухих яблок да с изюмом, он такой очень даже любит.
Сначала прошла дрожь по пальцам.
И резко в пот шибануло.
Судорога дёрнула ногу.
— Плохо… — выдохнул он. — Что со мной? Что…
— Это они, — уверенно произнёс голос. — Они до тебя добрались. Ты должен бежать!
И главное, сказанное вполне себе соответствовало собственным Наума Егоровича желаниям. Бежать. Немедленно бежать. Прочь. Куда? Не важно, главное…
Он вскочил, и с грохотом упала табуретка.
— Дверь…
— Лучше в окно.
Третий этаж? Хотя… не так высоко, чтобы разбиться.
— Я боюсь!
— Нужно. Ты же хочешь спастись?
— Оно заперто! — собственный голос прозвучал на редкость плаксиво. — Заперто!
— У тебя есть табуретка. Разбей. Возьми и размахнись.
Инструкции — дело хорошее. Заодно и ясно, чего от Наума ждут. Он очень надеялся, что запись всего этого непотребства идёт. И что голос на ней будет слышен хорошо, потому как… нет, он не псих.
Совсем не псих.
Просто…
Когда такое вот, то поневоле начнёшь в себе сомневаться.
— Я не смогу, не смогу…
— Ты должен. Они уже идут за тобой! Они заберут тебя! Они вскроют твой череп и вытащат твои мозги!
И голос демонически расхохотался, чем ненадолго выбил в реальность. Так, паника искусственная, лекарствами подстёгнута, но надо соответствовать. И Наум Егорович, подхватив табурет и запустил им в окно с воплем:
— Нет!
Стекло разлетелось, табурет вывалился — Наум Егорович очень надеялся, что там, во дворе, было пусто.
