Из поликлиники я сразу отправился в областную больницу имени Бурденко — именно там принимала пациентов единственный на всю область врач-фониатр Ирина Владимировна Антонова. Причём официально она работала, как и Румянцев, отоларингологом, но когда-то успела освоить и профессию фониатра, так что все пензенские вокалисты в случае чего сразу бежали к ней. И не только пензенские; по словам Румянцева, она пользовала иногда даже заезжих гастролёров.
Ирина Владимировна оказалась сухонькой, маленького роста женщиной в возрасте. Провела со мной предварительную беседу, попросила что-нибудь спеть, затем посмотрела горло и подтвердила диагноз Петра Сергеевича. Фониатр посоветовала мне снизить нагрузку на голосовой аппарат и если петь, то в низкой тесситуре. В занятиях стоит склоняться к певческим упражнениям-распевкам, а не произведениям. А лучше на этот период вообще обойтись без пения, дав организму возможность самому перестроиться, так как бесконтрольное пение во время мутации может привести к потере певческого голоса. Договорились, что я буду у неё наблюдаться и появлюсь через месяц.
Из больницы еду в училище, нужно отдать справку об освобождении от занятий. Боли в повреждённом боку, кстати, практически не чувствую, только если не делать резких, неосторожных движений. Но обманываться не стоит — отдых и ещё раз отдых, как завещал хирург из детской поликлиники.
В училище, оказывается, уже знали о моём успехе — заметка вышла в свежем номере «Молодого Ленинца», и вырезка уже красовалась в стенгазете? висевшей по соседству с портретами членов Политбюро. Встречали как героя, Бузов долго тряс мне руку, пока я не начал кривиться от боли. Пришлось заодно показывать перебинтованный бок.
— Отдыхай, лечись, набирайся сил, — сказал Николай Степанович. — И кстати, пойдём сходим в бухгалтерию, пусть тебе стипендию за декабрь авансом выдадут.
Из училища я выходил с «ленинградкой» подмышкой, буду дома наигрывать в минуты озарения. По пути купил в киоске сразу три номера газеты и направился в «кулёк». Всё-таки по своим музыкантам за неделю изрядно соскучился. Поймал всех троих на перемене, выходящими из кабинета теории музыки. Юрец кинулся было обниматься, но я сразу отпрянул, заявив, что пока объятия мне противопоказаны. Газет парни не читали, поэтому мне пришлось хвалиться своими успехами. Вале сказал, что его гитару временно экспроприирую, если он не против. А затем устроил ему небольшую выволочку за то, что наш альбом каким-то чудесным образом расползается по стране без моего ведома. Басист заявил, что давал его послушать только Юрке с Леной. Барабанщик клялся, что никому не давал, а вот Лена, потупив взгляд, созналась, что давала подруге на один день.
— Я же не знала, что она перепишет, — скорчила виноватую гримаску клавишница и тут же прищурилась. — А может, она и не переписывала? Может, каким-то другим способом запись разошлась?
И при этом покосилась на Валю с Юрой, мол, не врёте ли вы тут, друзья?
— Ага, почкованием размножилась, — буркнул я. — Это ещё хорошо, что «Волколака» на ней не было, хотя там и к другим песням могут придраться. Ладно, пока в связи с моей болезнью у меня перерыв, буду дома отлёживаться, книжки писать, на твоей, Валя. Гитаре тренькать, а вы пока сочиняйте что-нибудь новое. Валентин, это в особенности тебя касается, — добавил я, намекая на его балладу.
Следом мой путь пролегал на Главпочтамт. Сколько же дел приходится решать вместо того, чтобы спокойно лежать в постельке с интересной книгой в руках… В кассе, разменяв рубль, запасся 15-копеечными монетами, отсидел небольшую очередь и вошёл в освободившуюся кабинку. Набрал редакционный номер и после нескольких гудков услышал в трубке знакомый голос:
— Полевой на проводе!
— Здравствуйте, Борис Николаевич, это Варченко из Пензы.
— Максим, ты? Здравствуй, здравствуй, молодец, что позвонил, значит, мама тебе всё передала… А что у тебя с голосом, простудился?
— У меня ломка началась, так что какое-то время буду влёгкую сипеть и давать «петуха».
— Понял, — хмыкнул издатель, — мужаешь, значит, хе-хе… Так вот, я ознакомился с твоей рукописью, она на меня, скажу честно, произвела невероятное впечатление. Если бы это написал взрослый, состоявшийся писатель, я бы, наверное, не сильно удивился, но когда такую рукопись приносит подросток… Ты извини, я до сих пор не могу до конца поверить, что это написано твоей рукой.
— Я вас понимаю, и нисколько не обижаюсь, на вашем месте я бы сам, наверное, до последнего сомневался. Но это моя рукопись, я писал её на глазах у мамы, консультировался с ветеранами Великой Отечественной, их имена, кстати, указаны в предисловии… А сейчас пишу продолжение приключений Виктора Фомина, уже в послевоенной Западной Украине.
— Ого, интересно было бы почитать…
— Пока только три главы написано, но думаю, что к весне добью книгу.
— Надеюсь, я первым из издателей прочитаю рукопись? — с невидимой мне улыбкой поинтересовался Полевой.
— Конечно, Борис Николаевич!
— К слову, я тут всё же хотел немного подправить твой текст…
В трубке пискнуло, и я сунул в прорезь 15-копеечную монету.
— Алло, меня слышно?
— Слышно, Борис Николаевич, говорите, у нас с вами ещё как минимум минута, и у меня в кармане ещё позвякивают 15-копеечные монеты.
— А, отлично… Так вот, я не хочу выреза́ть из романа сцены, буду давать всё в авторской редакции. Единственное, всё же опытным глазом человека, бывавшего на фронте, заметил некоторые нестыковки, я тебе о них при личной встрече подробнее расскажу. Ну и в нескольких местах хочу поправить стилистически, если ты не против. А теперь самое главное… Мне нужно, чтобы в течение января ты нашёл время подъехать в Москву с кем-то из родителей, потому что под договором должна стоять подпись совершеннолетнего опекуна. Будет у вас такая возможность?
— Думаю, изыщем.
— Прекрасно, там ещё и аванс тебе причитается… Запомни, мы в новом году на работу выходим 2 января, и работаем по графику: пять дней в неделю, с 9 утра до 18 часов вечера. В этом промежутке, когда приедете, сможете застать секретаря. Даже если меня не окажется на месте, она будет в курсе и вам останется только поставить подпись под договором да пройти в бухгалтерию. Но желательно вам всё же меня застать, так как мне хотелось бы ещё раз с тобой пообщаться, и в частности, пройтись по тексту.
— Тогда как соберёмся, я так же позвоню с межгорода, чтобы застать вас на месте.
— Правильно, обязательно позвони… Ладно, давай заканчивать, у меня тут дела кое-какие, а тебе деньги нужно экономить, хотя, надеюсь, в скором времени их у тебя благодаря нашему журналу прибавится… Да, чуть не забыл! Фотокарточку свою захвати, лучше в ателье свежее фото сделать, портрет, мы его поставим в аннотации, в начало первой главы.
Мы попрощались, я повесил трубку и вышел из кабинки в небольшой зал переговорного пункта. Из-за закрытых дверей кабинок вразнобой доносились голоса. Где-то общались спокойно, где-то на повышенных тонах, иногда говоря громко просто для того, чтобы на том конце провода лучше было слышно. Жизнь шла своим чередом, и моя в том числе. Можно уже было оглянуться назад, прикинуть, что хорошего и плохого я сделал за почти четыре месяца в своём юношеском теле. Из дурного — разве что навешал люлей разным нехорошим людям, да и то вряд ли это можно назвать плохими поступками, скорее уж, наоборот. Из хорошего… На память пришли письма в КГБ и МВД, директор гастронома № 1 Соколов, замена проводки в доме Касаткиной… А, ну спасение Инги, само собой! Утони она — и мир потерял бы, скорее всего, просто хорошего человека, вряд ли из неё вырастет какая-нибудь маньячка или, напротив, гениальный художник, писатель, изобретатель, в конце концов… А развитие моих отношений с ней вписывается в какую-то координату? Кто бы подсказал, тот же «ловец» хоть бы раз приснился… А может, его и не было, этого «ловца»? Хотя таких ярких, жизненных снов на моей памяти ни до, ни после не случалось.
