Сопровождая новых для них людей в поселение, они так и не могли примириться с превосходством женщин: куда они ни бросали взгляд, везде видели их, оттого братья старались быть от них как можно дальше, дабы не коснуться или случайно не столкнуться с ними.
В небольшом захламлённом отбросами поселении, построенном без особого изыска, люди жили хотя и в больших, но обычных шалашах, явно давно не приводимых в надлежащий вид: зияли прорехи, а то и надломленные стропилины. Скамулы, возможно, подражая людям, которых они называли пармаками, тоже ютились по окраинам посёлка в небольших шалашах – лишь вползти и лечь.
Когда скамулы принесли весть о большой группе людей, в посёлке их сведениям мало поверили. В конце концов, живут они здесь уже не один десяток лет, и появление рядом кого-то из людей считали мало вероятным делом. Возможно, только один человек мог предполагать о таком варианте, но он давно уже замкнулся в себе и мало общался с колонистами. Правда, это он надоумил братьев пойти и проверить сообщение скамулов.
Но когда один из братьев прибежал с криком, что скамулы были правы, и что там есть такие, как их мать, это всколыхнуло посёлок.
Встречать ходоков и женщин вышли все, кто мог двигаться. В большинстве своём дряхлые, анемичные, с потухшими глазами люди. Лишь малая часть сохраняла более или менее здоровый вид, но всем, пожалуй, уже перевалило за шестьдесят лет.
На их фоне выделялась, стоявшая в стороне, Мать.
Грузная женщина преклонных лет, отёкшая плечами и с толстыми венозными ногами. Лицо искажённое, словно вмятое, отчего ноздри раздались вширь. Борода поросла пучками седых волос. Её отвисшая почти до пояса тяжёлая грудь не прикрыта. Впрочем, здесь одежде придавали малое значение: набедренная повязка, а некоторые щеголяли и без оной.
Рядом с Матерью, тесно прижавшись к ней, стояла девочка, тоненькая, словно стрелка, с испуганными большими глазами.
Если братья до сих пор находились в шоковом состоянии, то у мужчин появление женщин вызвало не только изумление, но и желание тут же, немедленно поделить их между собой. Для такого благого дела среди местных мужчин не оказалось ни слабых, ни дряхлых. Их манеры при этом совершенно были лишены какой-либо деликатности. Они словно стая хищников окружила пришлых, беззастенчиво стали наперебой оценивать достоинства и недостатки женщин и тянули руки, пытались прикоснуться, ощупать их.
Не ожидавшие такого приёма, женщины бросились искать защиту у ходоков, вызывая недовольство у поселенцев. В их уплотнившемся кругу стало тесно…
Всё это время Мать стояла, всеми позабытая, нелепым столбом. На её глазах в одночасье превращался в развалины, казалось совсем недавно, несокрушимый авторитет персоны, которую она представляла все эти долгие непростые годы.
А ходоки не знали, что предпринять против неожиданного напора всё больше распалявшихся поселенцев. Правда, некоторые из них от резких движений уже стали выдыхаться, но это не размыкало, а уплотняла толпу.
– Люди! – страстный выкрик Хиркуса хорошо поставленным голосом на мгновение перекрыл гвалт, и в наступившей тишине Хиркус, встав в позу трибуна, заговорил, то, вздымая к небу руки, то, потрясая ими, сжав пальцы в кулаки. – Братья! Мы пришли к вам по вашему зову! Мы пришли, чтобы ещё раз напомнить и вам, и себе о том, что наша сила в общности. Ведь только сообща мы можем одолеть время и…
Возмущённые голоса примолкнувших было колонистов, заставили Хиркуса прервать, набирающую силу, речь. Он только-только стал входить в раж, но неблагодарные слушатели, которые должны были ожидать от него откровений, отчего-то не следуют тому, что привык видеть артист при своём выступлении.
Он презрительно окинул взглядом преобразившиеся лица только что озабоченных лишь одним: не упустить момент перед другими при дележе добычи – женщин.
От толпы отделился высокий статный старик, что выделялся из поселенцев не только внешним видом, но и одеждой. Кроме набедренной повязки у него на плечах красовалась короткая, до сосков груди, меховая накидка. Поредевшие волосы стянуты на затылке в тугой узел. Борода и усы не топорщились по-разбойничьи, как у вех его сотоварищей, а свидетельствовали об аккуратности и заботливости о них хозяина. Голос у него по силе и убедительности не уступал Хиркусу.
– Что ты, червь и гниль, знаешь о времени, походя, говоря о нём!? – спросил он грубо и так же, как только что Хиркус, презрительно оглядел его самого с ног до головы. И не ожидая ответа, потому что, по-видимому, и не предвидел его, продолжал: – Как ты смеешь нам говорить об одолении времени, если даже я… – Он на миг прикрыл стального цвета глаза. – Даже я не знаю, как это сделать! Даже я не знаю, как одолеть время! Как ты смеешь говорить о времени?!.
– Даже он не знает, – подтвердил его слова один из тех поселенцев, что выглядел моложе других.
Ходоки, пожалуй, несколько были обескуражены заявлением старика. Высказанное им не укладывалось в их представления о затерянных во времени перлей. Что-то здесь не стыковалось. Ведь по их уже устоявшейся версии, колонисты могли быть теми самыми людьми, что волей случая попали в «брызги» канала Пекты, и осели здесь, за многими миллионами лет до дня своего появления на свет, как некая капля в океане времени.
– Хо-хо! – раздался могучий выдох дона Севильяка. – Надо же! Даже он не знает. А?.. – Дон Севильяк огляделся, призывая всем обозреть себя и оценить его высказывание. – Откуда тебе знать, поистине ползущему туда, куда укажет время. А? Вот и ползи, раз не знаешь, как это делается.
– А вы, значит, не ползущие? – левая щека старика дёрнулась в тике, глаз смешно и не к месту подмигнул собеседникам. – Что же вы тогда тут делаете? Тогда бы и шли впереди, обгоняя время, а то…
Ему не дали договорить.
Кто-то из ретивых колонистов под шумок умудрился ущипнуть Шилему за её жёсткую ягодицу. И получил, естественно, от неё сполна. Стеснённые со всех сторон женщины тоже пустили в действие свои кулаки. Не такие действенные, как приёмы временницы, но болезненные и, самое главное, обидные для пожилых и старых, но мужчин.
И неожиданно возникший диспут о времени также неожиданно перерос в элементарную драку.
Женщины подбадривали себя криком, ходоки легко отбивали наскоки, поскольку равных им здесь не было. А Шилема неудержимо пошла в атаку, наводя у поселенцев бреши в их тесном ряду.
Но минутой позже оказалось, что те не столько нападают на пришельцев, сколько бутузят друг друга. Наметились, по крайней мере, две противоборствующие стороны. Старшие поселенцы были против тех, кто моложе, хотя силы были равны. Они словно с удовольствием колошматили друг друга почём зря.
И лишь Мать с детьми и старик-спорщик в общей свалке не принимали участия. Они равнодушно смотрели на расквашенные носы, сбитых с ног посельчан, отползающих прочь, чтобы ненароком не попасть под пятки вошедших в раж противников и своих.
Старик, прямой и тощий как жердь, стоял и с как будто приклеенной презрительной улыбкой, его глаза то вспыхивали, то туманились.
Братья-близнецы принимали потасовку за весёлое представление. Они отмечали каждый удачный удар, подбадривали то одну, то другую сторону, хотя дерущиеся перемешались, постепенно вытесняя пришлых из своего поля выяснения отношений.
Девочка испуганно прижималась к объёмистому чреву Матери, порой отворачивая лицо, чтобы не видеть размазанной по щекам крови, когда кто-то из дерущихся оказывался слишком близко от неё.
И Мать… Скала!.. Неодолимый утёс!
Казалось, всё разбивалось ещё на подходе к ней и успокаивалось. Оттого пострадавшие стали концентрироваться вокруг неё, так как здесь их тронуть никто уже не смел, да и они сами, по всему, у короткого подола Матери забыли, что только-только выступали противниками. Теперь они мирно обменивались мнением и помогали унять кровь у тех, кто сам не справлялся, осмотреть ушибы, а то и показать, как кому-то из них удалось удачно зацепить кого-то или поддать хорошую, на его взгляд, оплеуху.
