– С таким настроением тебе к Маше лучше не соваться, – сказал Добродумов. – Оздоровись-ка пивком, сыщик. Я и воблу, кстати, прихватил.
– Маша уехала, – после глубокой затяжки сказал Крымов.
– Куда уехала?
– Домой, Егор Кузьмич, домой.
– Это куда – домой? Она же из Царева? Нам не вместе возвращаться?
– Нет, – усмехнулся Крымов. – Ее дом совсем в другой сторонке.
– И где же это?
– Думаю, там, где на небосклоне сияют семь удивительных звезд. Где ждет своих сыновей и дочерей созвездие Ориона.
До Егора Кузьмича что-то стало доходить. Неспроста же ему показалось, что Крымов говорил с каким-то мелким типом в плаще и шляпе, который потом быстро смылся.
– И как надолго?
– Надолго.
– Чего ты меня морочишь? Не неделю, на месяц?
Крымов затягивался сигаретой и молчал.
– На год? На два?
Андрей молчал.
– Или… навсегда?
– Поживем – увидим, Егор Кузьмич, – ответил Крымов.
– Дела… – только и пробормотал Добродумов.
Вскинув густую седую бороду, он неторопливо выпустил сизое терпкое облачко дыма. С ним ушло вверх и другое, выпущенное детективом Крымовым. И два облачка потекли ввысь, быстро распадаясь, уходя обрывками к синему небу и холодному солнцу над редкими кленами и отливающей осенним свинцом Волгой.
Артур Гедеон
Лилит. Кукла из вечной тьмы
© Гедеон А., 2024
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
Пролог
В скромной прибранной комнате срубового дома четко цокали часы. Уверенно, привычно, ладно. За мутным стеклом серебрился потертый циферблат с черными стрелками, и медный маятник привычно качался из стороны в сторону. Этот перестук хозяин дома знал с детства и мальчиком подолгу и завороженно слушал. «Цок-цок, – неторопливо щелкал механизм, – цок-цок…» Он заводил часы каждую неделю, как наказала перед смертью родная бабка Чернуха – деревенская колдунья, знавшая тайные врата из мира живых в мир мертвых. Жрица богини Мары. Если бы он тогда, юнцом, не пришел к ней и не попросил о великом чуде, может быть, и жизнь сложилась иначе. И не было бы того кошмара, в который он сам безоглядно отправил себя. В оковы, в путы, в жалящие вериги. Но он любил со всей юношеской страстью ту женщину, страдал и страшился потерять ее навсегда, потому и выпросил! И выполнил все заветы бабки. Все отчитал у смертного ложа. Все черные молитвы. «Цок-цок, – безучастно чеканил механизм, – цок-цок…» А насчет этих часов бабка Чернуха перед смертью дала наказ: «Ты, Саввушка, заводи их, не забывай, – сказала она. – Пока они ходят, и дом этот жив…»
– Ну что, сокровище ты мое? Вырвалась на волю, похулиганила?
Худой и высокий, в рабочем халате, заляпанном краской, с копной седых волос, он держал в руках удивительной красоты рыжеволосую куклу с яркими зелеными глазами. Такими живыми, какие не у каждого человека бывают. И платье на ней было бордовое с золотом – под стать принцессе. Сам ее сотворил, собственными руками, своей душой, исстрадавшимся сердцем. Горели зеленые глаза и смотрели на него – зло смотрели!
– А теперь опять в шкатулочку пора, так-то. Ну и дура ты, ах, дура, – сокрушенно покачал головой старик. – Все по-своему решила, да? Детектива того, тоже дурака, с ума свела. И еще с пяток богачей-недоумков. Понимаю. С таким-то телом роскошным – подобрала ведь! – и таким норовом. – Говорил он с расстановкой, но монолог его звучал так, будто вел он самый живой диалог. – Дала ты мне его полюбить на старости лет, тело свое, сжалилась, а потом перешагнула через меня, когда я на полу корчился. Помнишь, в той гостинице, в городке нашем? А-я-яй! – У него вырвался сухой смешок. – То, что я у тебя это тело отнял, извини. Нечего было меня ломать. Мучить старика. Потому что иное обещала – и я ждал этого, всю жизнь ждал! – Теперь уже в его глазах вспыхнул гнев. – Душегубствовал ради тебя! И свою душу за тебя продал. А ты, подлюка?! Всегда норовистая была! Еще девчонкой! И лгуньей была! И потаскухой! – Старик зло и весело покачал головой: – Ой, какой ты была потаскухой! – Он прищурил один глаз. – Что говоришь? Ненавидишь меня? Да неужели? Ну и ненавидь, голубка, твоя воля. – Его гнев уходил также быстро. – Теперь с этой ненавистью належишься в шкатулочке – между небом и землей. В саване будешь лежать, как покойница. Только огонек и будет тлеть в твоей груди, – с улыбкой кивнул он, – еще как будет! Ну и пусть себе тлеет, пусть. Ты теперь мучайся – твоя очередь…
На столе была приготовлена старая тонкая скатерка.
– Ложись-ка сюда, – укладывая куклу, проговорил он. – Вот так, поудобнее…
Он нянчился с ней как с малым ребенком, а если бы кто услышал этот странный монолог да потрудился рассмотреть глаза старика, то поскорее отступил бы, шажок за шажком, спиной, и ушел бы восвояси. Все это выглядело чистым безумием, и старик смотрелся сумасшедшим. Он будто хоронил заживо ту, которую любил и ненавидел одновременно.
Впрочем, так оно и было.
Заглянув еще разок в зеленые глаза, старик бережно запеленал куклу в скатерку и оставил на столе. Затем подошел к старинному платяному шкафу, потянулся и достал с его верха большой древний чемодан, перехваченный обручами, с коваными железными углами.
– А вот и твой саркофаг, милая, – усмехнулся старик, положил чемодан на тот же стол, рядышком, и открыл его.
В чемодане была противоударная поролоновая форма. Старик присмотрелся, пошарил рукой и вытащил со дна ключик. Аккуратно поместил в форму завернутую в скатерку куклу.
– Поудобнее ложись, поудобнее, – приговаривал он, устраивая ее так, как заботливая мать укладывает своего ребенка в люльку, а потом еще и одеяло подтыкает под ножки. – Ну вот, девочка, – наконец выговорил он. – Ты и в своей могилке. В пелене и в саркофаге, как египетская принцесса. Ну а теперь прощай, буду заходить к тебе раз в неделю, когда придет пора завести часы бабки Чернухи. Как-никак, а ты в ее комнате, что символично: она тебя вытащила из вечной тьмы, а теперь и сторожить будет.
Он крепко закрыл чемодан, щелкнул замками, запер их ключом, положил тот в карман. Затем из ящика буфета вытащил клубок бельевых веревок и стянул ими чемодан оборотов в десять. И только потом, прихватив легкую ношу, отправил ее обратно на шкаф.
Не оглядываясь, как палач, сделавший свое дело, он вышел из комнаты и запер ее, но уже другим ключом.
«Бабка Чернуха, жрица Мары, стереги ее, – шагая по коридору просторного старинного дома, с улыбкой думал он. – Может быть, до срока, пока я не найду для нее новый сосуд».
Пятьдесят пять лет назад у жрицы богини Мары он попросил вернуть возлюбленную, без которой и жизни не представлял. Она выполнила волю внука. Жена деда Берендея, жреца бога лжи и обмана – Морока. Веселая была у них семья! Колдуны-ведуны, страх наводившие на всю округу.
Он прошел по длинному коридору, оказался в сенях, затем распахнул дверь и вышел на крыльцо, полной грудью вдохнул морозный воздух. Каркали вороны над их садом. Пахло первым снегом и еще отголосками пожухлой осенней листвы. За домом равномерно стучал топор – там кололи дрова.
– Благодать-то какая! – вдохнув поглубже и зажмурившись, пропел старик. – Благодать…
Но от родной крови не уйдешь. И не уйдешь от того дара, который передается с этой кровью по воле верховного владыки – Чернобога. Никому другому не был передан этот дар в семье – только ему. А стало быть, он и должен поступать так, как поступал. И душегубствовал, и лгал людишкам, окружавшим его, но шел вперед. Так истинный естествоиспытатель, невзирая на мораль, грезит будущим великим открытием, живет им и однажды обретает истину. А то, что следовал путями страстей, искал свою сердечную выгоду, – так он все-таки живой человек и подвержен слабостям. Перед Богом каяться он не станет – тот все равно не простит, а вот у своего божества заступничества попросит, когда придет срок, и верит, что Чернобог поможет ему. Спрячет от казни душу его. Не отдаст мстительным и жестоким ангелам.
