Я отрицательно покачал головой. Пожав плечами, Джером зажал между зубами толстую самокрутку, щелкнул бензиновой зажигалкой — и помещение наполнилось густым дымом с ароматом крепкой махорки.
— Ну как ты? — выдержав паузу, спросил Лайонелл.
Сложно было привыкнуть к его голосу — порывистому, хрипловатому басу, чуть похожему на рычание росомахи или другого хищного зверя. Такой голос придавал каждому сказанному слову категоричности и подавлял желание спорить.
— В голове слегка туманится, — признался я.
— Ты что, все еще не пьешь? — усмехнулся тот. — Ну конечно, ты же спортсмен, чтоб тебя! Не сомневайся, до нашей глуши новости тоже доходят, так что я о твоих спортивных достижениях слыхал. И о речи твоей олимпийской тоже.
Я неуверенно кивнув, пытаясь не выдать, что сам сейчас имею лишь очень смутное представление о своей олимпийской речи.
— Ты, Димитрис, как твой отец! Слишком сильно веришь в дипломатию! Ну неужели ты правда думал, что евразийцы, послушав твои миролюбивые псалмы, бросятся тебе помогать?! Ты же не с людьми нормальными имеешь дело! Это ж те самые собаки, что Ильина на нас натравили в свое время! С ними может быть только один разговор… ну да ты, я гляжу, сам это уже понял. Раз ты тут, значит понял.
Я неуверенно кивнул. Как раз в этот день, в отличие от многих-многих прошлых, я очень плохо понимал, зачем я здесь. Однако мне пришлось бы рассказать слишком многое, чтобы объяснить кашу у себя в голове. Джером — старый друг. Даже столько лет спустя я явственно чувствовал связывающие нас узы. Но все же я не был пока готов поделиться с ним абсолютно всем.
— Здесь много всего произошло за годы, что меня не было, как я погляжу, — произнес я, пытаясь отвести разговор от моего настоящего и недалекого прошлого.
— Ты не был здесь все эти годы?
— Вообще-то был здесь однажды, — поймав всплывшее в голове воспоминание, произнес я. — Кажется, это было во 83-ем. Я хотел… хотел навестить могилы родителей.
— Они погибли? — Джером нахмурился.
— Да.
— Проклятье. Мне очень жаль, — наполнив стаканы, проворчав Джером. — Помянем.
Не чокаясь, мы выпили еще по чарке. Туман в голове усилился.
— Я догадывался, что так, — признался Джером. — Но все же не спешил их хоронить, пока точно не знаю. Хорошие они были люди, достойные. Ты не думай, Димон, что я был о них плохого мнения. Твоя матушка, знаю, хотела как лучше, когда сделала так, чтобы меня отобрали у отца. Папаня мой, чего уж там, пьяницей был беспробудным, отец из него был совсем никудышный. И все же я часто вспоминаю старика.
— Он погиб?
— Да. В первый же день войны, при обороне селения. Погиб под обстрелами в каком-то окопе, наверняка пьяный, и вряд ли он понимал почему и за что умирает. Таким уж он был человеком, папаня мой.
— Он не всегда был таким.
— Может и так. Но я знал его только таким. Да и ты тоже, — пожав плечами, жестко заключил Лайонелл, щелчком открутив банку с соленьями. — Старик был таким, как был. И все же то был мой старик.
— Мне очень жаль, Джером.
— Как твои погибли? — прямо спросил он.
— Нацисты, — поделился я одним из немногих воспоминаний, которые все эти месяцы оставалось четким и ясным, и все так же причиняло боль.
— Ну конечно. Ублюдки! А твой старик до последнего надеялся на мир с ними. И они же его в итоге и замордовали. Мир с выродками невозможен, Димон. Я всегда тебе это говорил. Только война до победного конца.
— Где он, этот конец?
— Может быть, мы еще увидим его. А не мы, так наши потомки.
— Ты уже обзавелся?
Усмехнувшись, Джером покачал головой.
— Другим был занят. И ты, как я понимаю, тоже. Так ты, говоришь, был здесь в 83-ем? И что же не заглянул к нам на огонек?
— Я понятия не имел, что ты все еще здесь. Не знал даже, существует ли еще станица. И уж тем более не знал как меня тут примут. Ты же помнишь, жители Генераторного не были лучшими друзьями казаков.
— Глупости. Все эти разногласия давно в прошлом. О них забыли, как только началась война. Станица принимала беженцев из селения как родных. Мы же все одной крови, все братья, такое не забывается. Так что ты в любое время был бы тут принят как родной.
— У меня не было возможности побродить по окрестностям. На могиле родителей, мне повстречались боевики, «славяне». Лишь чудом удалось унести ноги.
— Да, паршивые то были времена, — гневно проскрежетав зубами, признал Джером. — Не лучшие времена станицы. Враги разгуливали прямо у нас под носом, как у себя дома, и у нас не было сил, чтобы что-то с этим поделать. Но это в прошлом.
— Расскажи, что здесь было все эти годы. Как получилось, что ты… ну?..
— Атаманом стал? — Джером рассмеялся, задумчиво оглядев свою ставку. — Не ожидал, а? Ну и признайся, не ожидал! Я и сам удивляюсь. Никогда не представлял себя в роли большого цабе. Жизнь иногда проделывает те еще выкрутасы. Когда я бежал сюда из селения, я не заглядывал так далеко вперед.
— Я часто жалел, что не пошел тогда с тобой. Чувствовал себя трусом, даже предателем.
— Оставь это, Дима. Я же знаю, что ты никогда бы не уехал, если бы тебя не заставили. Кем-кем, а трусом ты никогда не был. Мечтателем хреновым — это да. Но я знал, что ты рано или поздно вернешься отвоевывать свою землю. Бывало, фантазировал, как после освобождения Генераторного от нацистов мы вместе его отстроим и будем жить, как прежде.
— «Как прежде» уже никогда не будет.
— Ты прав. Но может быть по-другому. Все зависит только от нас. Твои слова, кстати.
— Расскажи, что было. С самого начала.
— Что было? Война была. Казаки были к ней готовы. Все эти годы только и ждали ее. Видели в ней свое предназначение. Атаман с первого же дня бросил против нацистов всех, кто мог держать оружие, от мала до велика. И меня эта участь не миновала. Да чего там, я тогда первый лез на рожон. Не представлял еще себе, ссыкун, каково в бою. Но жизнь мне быстро показала. Бои шли каждый день. Нацистские полки двигались на запад, а казаки подстерегали их где только могли и трепали, как могли: минировали дороги, обрушивали мосты, устраивали засады, уничтожали их патрули, отстреливали офицеров, подрывали и грабили их склады. Казаки — мастера партизанской войны. И вначале она шла очень успешно. Юэнэровские генералы нещадно гнали солдат вперед, не обращая внимание на потери, и тылами почти не занимались. Если предводитель отряда был умным и вовремя давал команду отступить — казакам удавалось иногда вообще без потерь разгромить колонну нацистской техники. Самые отчаянные бойцы за неделю становились «десятниками» — записывали на свой счет десяток подбитых машин. Мужики ходили в бой почти без передышек, на кураже, без страха, чувствовали себя бессмертными. Мне, пацану сопливому, они казались тогда какими-то богами войны.
По лицу Джерома пронеслась едва заметная усмешка, но быстро угасла.
— Но очень скоро потери от действий партизан стали слишком ощутимыми даже в масштабах нацистской армии. И юги занялись нами всерьез. Подключили вертолеты, артиллерию. Ох и мясорубка же тогда началась! Сколько наших полегло — не счесть! Я бы вряд ли сейчас с тобой говорил, не будь рядом со мной опытного товарища, что учил меня уму-разуму и удерживал от самоубийственных выходок. Серым его звали, один из разведчиков здешних. Мировой мужик, таких больше нет. В общем, затравили со всех сторон и в конце концов заперли в этих самых норах. Атаман хвалился, что станица — это неприступная подземная крепость, и говорил, что мы устоим тут против тысяч солдат. Но нацисты и не собирались штурмовать нас. Решили вытравить, как травят тараканов. Вычислили с воздуха все входы и выходы, перекрыли и напустили сюда газа. Знаешь, что это за газ был? Я такого в жизни своей не видел. Он был тяжелее воздуха — он опускался все ниже и ниже, до самых глубоких штолен. От него у людей кожа покрывалась ожогами и слазила прямо на глазах. Никогда не забуду криков, которые тогда слышал, Димон. Не думал даже что люди могут так кричать.
