— Скажи… пусть откроет… вход в Купель!.. — слетела с бескровных губ пена, и через миг они расплылись в безобразной торжествующей улыбке, обращённой к пленнице: — Вот она… моя истинная Виктория!..
Волны звука накатывали оттуда, сверху. Роман почти ответил себе, что гудело так знакомо.
Он поднял пистолет и нажал на спусковой крючок — спокойно, даже буднично. Длинная очередь вычертила красную линию на сером приталенном комбинезоне, а следом и на худой груди недочеловека. Удивлению в глазах Иконникова не было предела. Они оба рухнули и забились в короткой агонии.
Роман приблизился к женщине-единобожцу, сел рядом на корточки и протянул руку. Закрыл ей глаза, ещё миг назад смотревшие на него с бессильным сожалением и запоздалым желанием жить. Затем поднялся и взглянул вверх.
Слово откроет ему путь. Ведь у его ног лежала не Ольга.
Глава 32. Deus ex
Небо — молоко.
И глаз не отвести, не хочется. Вечность бы смотреть на него, такое прекрасное, такое… чистое. Вдыхать его прохладу, ниспадающую клубящимися маленькими облачками, ощущать её кожей лица, как прикосновение кого-то…. кого-то незапятнанного, бесхитростного, изначального. Беззащитного, прячущегося за этим молоком, как за износившейся от времени ширмочкой на старинной русской печи.
Но нет. Пока — нет. Нужно встать. Подать сигнал рукам-ногам, пробросить электричество по усталым синапсам, чтобы гудящее тело задвигалось, встало, огляделось. Надо идти дальше. Двигаться вперёд. Ничего ещё не закончено.
Роман очутился тут через боль. Как если бы его самого, всё его тело вдруг превратили в ток и пропустили по витому столбу-электроду, уходящему в озеро голубой светящейся жидкости, а после снова низвергли до уровня утлой плоти, несовершенного биологического механизма, пребывающего в постоянном обратном отчёте, медленно и неизбежно гниющем.
Одежда осталась при нём, как и пистолет. Значит, попал он сюда никаким не «током», а вполне себе ногами, пусть и помнится это… так. Роман уставился на воронёный ствол в раскрытой ладони, как на инопланетную букашку, которой следует придумать название. Он помнил, что очень уважал эту конструкцию. Памятью интуитивной, подкоркой помнил. Только вот наименование этой конструкции никак не шло на ум.
Рядом кто-то был. Роман с трудом поднялся, ощущая смутно, что вроде бы что-то упускает. Что должно бы как-то по-другому реагировать на стороннее присутствие, опасаться, быть готовым. Это было похоже фантомную боль, когда исцелённый от карциомы орган ещё какое-то время болит, хоть угроза и в прошлом.
Существо испугало бы его. Раньше. Оно походило одновременно и на млекопитающее, и на насекомое высотой в полтора метра: длинные усы-вибриссы, немигающие глаза и передние хваты в «молитвенном» жесте, которые то и дело вдруг расслаиваются, и оказывается, что это — длинные подвижные «пальцы». Оно было как бы нереально, полупрозрачно, соткано из сизой дымки с тонюсенькими канальцами фиолетовых вен. Стояло на месте, не реагировало вообще ни на что, а к его нескольким «ногам» примыкала витая спираль одной из множественных колонн Храма, что остался внизу.
Колонна — его постамент. Существо было как бы проекцией, над которой витал растраивающийся символ.
— Она прекрасна, правда? Квинтэссенция вида.
Роман обернулся и увидел Алексея Корстнева. Лёшку, задорного, живого умом спорщика, готового в любой момент поддержать его семью приятеля и соратника по космоходству. Он был бледен и устал. Ладони рук стёрты почти в кровь, пальцы распухшие от непривычной нагрузки, форменный комбинезон на коленях и локтях порван, как если бы он волок под вражеским обстрелом тяжеленный, но бесконечно важный цинк с боеприпасами.
И не было к нему ничего. Пусто. А должно же быть! Ну хоть что-то! Столько всего, столько! Да где ж она, где змея?!..
Но Роман спросил действительно важное ему:
— Где Ольга?
— Здесь, — развёл руками сын начлаба и устало улыбнулся.
Что-то в его глазах остановило Романа от просьбы её позвать. Что-то нехорошее, тяжёлое. Роман почему-то еле вдохнул, на миг пропитавшись этим.
— Отведи меня. Я хочу к ней.
— Да, конечно. Пойдём. Ведь так и задумано. Тут я Прозревших не подвёл.
Тело двигалось с трудом, но не от усталости. Приходилось осмысливать чуть ли не каждый шаг, будто мозг вдруг разучился работать автономно, без участия сознания. На них накатывал невидимый прибой. И гудение это было воплощением тревоги.
Вокруг стояли другие существа. Множество, великое множество, среди которых выделялись несколько видов со знаком-трезубцем. И на фоне всего этого — тьма. Непроглядная, чернее чёрного, как полное отсутствие всего, абсолютное небытие. Роман даже обернулся, прослеживая взглядом её границы. Она была всюду. Окружала их неразрывным кольцом. Извечно. Изначально.
И напирала.
— Всё это наши предшественники, Роман Викторович, — опять подал голос Лёшка. Он шёл чуть впереди, не оборачиваясь и ничего не опасаясь. Знал будто, что ничего ему не грозит. Или попросту уже достиг всего, чего хотел, и собственная жизнь ему теперь была не важна.
Роман молчал. Не смотреть на окружающих существ не получалось, ведь ежесекундно мерещилось, что они сами на него смотрят. Вот только грозная ящерогорилла с тупой шишкой на лбу — кукла куклой. Шаг ближе, и — раз! — в жёлтых глазах вспыхивает чьё-то присутствие. Она глядит на Романа с интересом, и вроде бы даже оценивающе. Провожает до последнего, а потом этот же взгляд несмело, но жадно колет его с лица существа, поросшего вместо волос по всему телу тонкими корнями. Это не лицо даже в привычном смысле. И не глаза. Но внимание от него ощутимо, как и то, что природа его одна и та же. Как если бы от тела к телу перескакивал бестелесный любопытный призрак ребёнка, пока ещё не уверенный шалить ли ему, или же не стоит.
Один из постаментов пустовал и явно выделялся среди прочих. Дело даже не в том, что к нему снизу не примыкала витая «лестница» ДНК-колонны. Он был шире, выше, и напоминал чашу, спасённую из Эрмитажа и вывезенную обратно на Алтай, на одном боку которой виднелось несовершенство, отчего-то так похожее на оттиск части человеческого тела. Будто когда-то в неё был частично впаян человек, и притом не так давно, ведь если присмотреться, можно ещё разглядеть, как исчезают кусочки серой ткани, из которой шили комбинезоны космопроходцев. Это был шеврон с рукодельной надписью биметаллической нитью, буквы которого уже большей частью истлели.
— Твоё место?
Лёшка остановился. Обернулся, и Роман отшагнул, увидев его лицо. Он… таял. Истончался, стирался, переставал существовать.
— Нет, мне здесь не место. Как и Валентине Богдановне, — он указал на оттиск. — Как и Андрею Иконникову. Тут никому не место. Кроме неё. Это место стража. Когда он погиб, Кислых продержалась достаточно долго. Она была сильная. Великая женщина, роль которой ещё оценят.
— Где Ольга?
Корстнев-младший вытянул руку и указал на ту сторону гигантской чаши. Роман пошёл по кругу, ощущая как всё его естество начинает гудеть на одной частоте с накатывающими оттуда волнами.
Там стоял громоздкий контейнер, намертво приваренный «Кротом» к транспортной платформе, чьи колёса, даже запасные, лопнули от выпавшего на их долю пути. Посередине — большой люк из толстого стеклопластика. А в нём лицо. Её лицо.
— Всё должно было случиться иначе, Роман Викторович, — слова эти вовсе не были оправданием.
Роман открыл контейнер и отступил.
Реаниматор, этот громоздкий медицинский спрут был урезан, обломан и сжат, отняты абсолютно все его части, кроме той, что отвечала за поддержание жизни. Ольга лежала на нём едва пристёгнутой, нагой, усыпанной порт-инъекторами и измаранной несмытыми кровоподтёками и желтизной застарелых синяков. Неподвижной. Почти мёртвой.
Со сломанной шеей.
— Она дралась, — донеслось со спины.
Роман обернулся резко, рывком — убить. Но нельзя убить мёртвое. Алексей Корстнев уже почти не существовал. Он сидел на белом полу перед ним, и тело его просвечивало. Сияли только глаза — живым торжеством свершившего священный акт самопожертвования фанатика. В них не было даже тени раскаяния.
