Катавасия (СИ) - Семёнов Игорь

      - Это почему?

      - Потому что тогда эта дурь русофобская только узкий слой народа захватывала. Что дворян было по отношению к прочим? Пшик! А сейчас глядите: телевизоры, радио, газеты эту заразу в каждый дом тащат, - Сана перекривился, - "Учите английский за две недели методом Илоны Давыдовой!", тьфу! Это уже вообще для особо тупых и, притом, ленивых.

      Дедкин заспорил:

      - Так что по твоему, иностранные языки учить не надо?

      - Почему не надо? Надо, и не один, не два, а пять-шесть на каждого. Ты меня не перевирай! Вопрос: для чего учить и как? Для того, чтоб за границей или с приезжими иностранцами из элементарной вежливости на их родном языке говорить, для того, чтоб книги в подлиннике читать, через переводные наслоения автора не оценивая - для этого согласен. Но для этого язык действительно знать надо, а за две недели - не верю! Но ведь у нас-то языки учат не для того, чтоб Шекспира с Диккенсом в подлиннике читать, а потому что "модно". И совсем не культурой пахнет, когда внутри родной страны вывески по-ненашему малюют. Как там Петросян выступал: "Вся страна в шопах!" А они, своё отхохотавши над шуткой, с концерта придя, на своём занюханном магазинчике опять тупо "Шоп" пишут. Что, не так?

      Двинцов поддержал Сану, к ним присоединился Валерий. Наконец Дедкин, махнув рукой, заявил, что сдаётся на милость компании воинствующих славянофилов. Сана ещё какое-то время не мог успокоится, доказывал, что изначально вообще все языки были задуманы как средство поэтического общения, и что всё остальное огрубляяет, обедняяет язык, особенно технаризмы и язык официальных документов.

      Вадим поддержал, подхватил, привёл для сравнения, насколько красив, мелодичен и певуч украинский язык в песнях, настолько же отвратителен он в президентских указах и прочей политической белиберде. Сана сказал то же о польском языке, заодно высказав предположение об итальянской речи и заключив, что, вероятно, чем красивее и мелодичнее звучит язык в жизни и песнях, тем уродливее он в изложении бюрократов.

      После этого Двинцов спел ещё несколько своих песен, затем гитару попросил Сана, неожиданно для всех запел по-польски:

      Плыне Висла, плыне

      До можа по краине,

      А допуки плыне,

      Польска не загине...

      Голос у Саны неожиданно для Двинцова оказался красивым, неиспитым: сильный, глубокий баритон с небольшой, чуть заметной хрипотцой. Неожиданным было и восприятие польского в песне: рассеялось давнее представление, как о чём-то, напичканном шипящими.

      Допев, Сана передал гитару Дедкину. Каурин попросил:

      - Витя, давай такое, чтоб все подпели.

      Дедкин кивнул, начал:

      Ой, то не вечер, то не вечер,

      Мне малым-мало спалось.

      Мне малым-мало спалось,

      Ой, да во сне привиделось

      Песню подхватили остальные, слова лебедями расплывались над землёй, травой, поднимались к вершинам деревьев, переплетались, связывая незримо-ощутимо в единое поющих с окружающим миром:

      Мне во сне привиделось,

      Будто конь мой вороной

      Разыгрался, расплясался,

      Ой, да разрезвился под мной.

      Но подули ветры злые,

      Ой, да с восточной стороны

      И сорвали чёрну шапку,

      Ой, с моей буйной головы...

      Закончили, весьма довольные собою и несколько расчувствовавшиеся. Дедкин вновь попросил Двинцова спеть "что-нибудь своё". Вадим взял гитару, подкрутил струны тона на два повыше, начал тихонько:

      Отзвуки былого мира,

      Свист стрелы да звон меча,

      Буйный шум честного пира

      Оживают по ночам

      Снится древнее приволье.

      Сквозь беспамятство гляжу,

      Слышу: голос колокольный,

      Да призывно кони ржут.

      Русь великая, святая,

      Ты мне - мать, сестра, жена,

      Днём, тебя почти не зная,

      Постигаю снова в снах.

      Я рубился в диком поле

      В исковерканной броне,

      По моей рыдала доле

      Ярославна на стене.

      Провожали в чужедалье

      Песнь жрецов да звон церквей.

      Для меня в плену печально

      Пел по-русски соловей.

      Я сражён под Доростолом,

      Я на Калке был убит!

      В путь к Христовому престолу

      Дал коня мне Святовит.

      Сколько раз, изрублен в крошево,

      Падал наземь, неживой.

      Говоря: "Держись, хороший мой!",

      Русь склонялась надо мной.

      Поднимала над землёю,

      Убаюкав на груди.

      И дружина новых воев

      Поджидала впереди.

      Гитара зазвучала ещё тише, пальцы Двинцова едва-едва касались оплётки струн, мягко, по-шмелиному, гудели басы, им лёгким перезвоном отвечали нижние струны. Вадим вёл песню настолько высоко, насколько ему позволял его баритон:

      Пел Боян, звенели струны,

      В братины струился мёд...

      Память сердца - буквы ль, руны ль?

      Кто услышит, тот поймёт...

      Песня стихала, проигрыш, повторяясь рефреном, звучал всё тише и тише, словно удаляясь от слушателей, пока не стих окончательно, затерявшись где-то в верхушках деревьев.

      Вадим, на время звучания песни окончательно абстрагировавшийся от окружавшего мира, очнулся, посмотрел вокруг. Каурин закрыв глаза, отчего-то кусал себе губу, не замечая того. Дедкин глядел куда-то вдаль сквозь лес, сквозь небо, сквозь мир. Сана, отвернувшись, качал головой. Двинцов прервал недолгое молчание вопросом:

      - Ну как?

      - Хорошо, - отозвался Дедкин, - только, по-моему, всё же перебор небольшой.

      - Это в чём? - встрял Валерий.

      - С Русью. Как-то выспренне получилось. А зацикленным так и вообще национализм померещится.

      - Ну и хрен с ними, - обиделся Вадим, - Я в их галлюцинациях не виноват. Что в голову лезло, то и писал. Я, честно говоря, когда пишу, сам чаще всего не знаю, что в конце-концов получится, и чем всё закончится.

      Затем, как всегда, Каурин перевёл разговор на Кастанеду (Всем был бы хорош мужик, если б не это). Прослушав около часу, Виктор с Вадимом намекнули на то, что пора спать. Валера немного обиделся, но согласился. Заснул Двинцов быстро и глубоко. Снились какие-то мечи без рукоятей, эфесы без клинков, драки, коты, храм непонятной религии с облаками вместо крыши и прочий бред. Утром вскочил легко, растолкал Дедкина и Валеру.

      Пошли смотреть "окошко", или чёрт-знает-что в тумане.

      Прошли мимо бани, спустились с бугра в туман, к излучине Листвянки. Между двух берёз туман ощутимо сгущался и вытворял что-то непонятное: медленно, но весьма ощутимо для глаз передвигался по кругу, так что этот странный сгусток смотрелся со стороны подобно стоящему на ребре бублику, завихряясь турбулентными потоками, образуя в центре тёмное круглое отверстие диаметром около полутора метров. Вадиму стало немного не по себе. Каурин рассказывал:

      - Вот они, двери эти самые, и есть. Мне раз интересно стало, шагнул в дырку: речка та же самая, лес. Я больше шага не сделал, развернулся и назад, и не почувствовал ничего даже. Слышу: Сана орёт благим матом, меня зовёт. Что случилось? Выхожу к бане, смотрю: у дома Сана вопит перепуганный, с топором, и нет больше никого. Я его спрашиваю: что, мол, случилось. А он мне и заявляет, что меня чуть ли не сутки не было. Не поверил, радио включил, число-то и точно другое, чем на часах у меня. Была суббота, оказался в воскресенье. Куда сутки делись - убей, не пойму!

      Фома сунулся носом в туманный бублик, попятился назад, вздыбив шерсть на загривке, прижал уши, залаял.

      - Вот, и собака что-то чует, - заметил Виктор.

      Вадиму сильно хотелось плюнуть на всё, нырнуть в этот чёртов бублик, рукой махнув на этот дурацкий мир, в котором искать его особо никто и не будет. Почти уже решился, но не смог. Полезли в голову мысли, что всё это лажа, что Каурин просто из-за перепада давления провалялся сутки на берегу, потеряв сознание, а он, как дурак, сейчас вот прыгнет и шмякнется на какой-нибудь корень, всем на потеху. Да ладно, что на потеху, так ведь и сказка рассеется безвозвратно. А такой потери Вадим не хотел, не желал всеми фибрами своей души. В свои тридцать лет он всё ещё продолжал верить в чудо, в сказку, так, что, гуляя по лесу, порой даже не по лесу, а по истоптанному Шарташскому лесопарку, временами верил: вот-вот, за деревом - леший, избушка на курьих ножках, ну, хоть что-нибудь! Да и сам лес был сказкой, сказкой звуков, запахов, красок. Выросший в Казахстане, Вадим терпеть не мог однообразия и плоскости степи, в лес в детстве попадал редко, только на малую часть лета в пионерский лагерь в Боровом. А в степи, конечно же, ни для лешего, ни для прочих места не находилось даже при самой буйной фантазии.