"Фантастика 2025-3". Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Лазаренко Ирина

Нашёл Йеруша. У того был вид ребёнка, попавшего на ярмарочное представление, и он буквально жрал глазами всё происходящее.

Держась только на мысли о том, что ещё одну идиотскую выходку Храм может не стерпеть, Илидор по кусочку вытаскивал себя в реальность, пока бледно-розовая дымка не рассеялась, пока действительность не вернулась к дракону, не окружила его жрецами в голубых мантиях — печальных, сосредоточенных, но… Ни на одном из лиц Илидор не видел подавленности и боли, непохоже было, чтобы кого-то терзала вина или раздирало горе.

— И да услышит эта земля, а также это небо и воздух, — Юльдра повысил голос, то ли чтоб заглушить отвратное чавканье, то ли чтобы его хорошо расслышали грибойцы, так и несшие свой сумрачный караул. — Да услышат нас все, у кого есть уши. Храм не отступает от своих слов, желаний и намерений. Храм Солнца знает, что есть истина и в чём есть цель. Мы последовательнейше осмысливаем своё место в мозаике действительности и не допускаем, чтобы чужейшие измышления изменяли это место или помыслы о нём.

Илидор ни бельмеса не понял в этой речи, но жрецы, судя по всему, поняли отлично. Они шептались и переглядывались, некоторые хмурились, другие улыбались, третьи поджимали губы. Земля под плотоядными деревьями, чавкая, затягивала в себя мёртвые тела. Сумрачно переглядывались стоящие поодаль грибойцы. С некоторым опозданием Илидор понял, что слова Юльдры были сказаны в первую очередь для них. Как Юльдра сейчас вообще в силах думать о чём-то помимо мёртвых людей, которых пожирают плотоядные деревья, и о том, что он, Юльдра, мог бы, наверное, спасти хоть кого-то из них — но не спас?

Как жрецы умудряются провожать своих мёртвых без боли? Неужели их не режет пополам чувство вины? Неужели их не придавливает к земле одна лишь мысль о том, что они выжили, в то время как другие — нет?

Возможно, Илидору стоит поговорить об этом с Фодель, но… Позже. Сейчас Илидор не смог бы говорить ни с кем, кроме теней, прорастающих из бледно-розовой дымки, которая колышется на краю видимости и только ждёт повода вернуться. Золотой дракон не может говорить ни с Фодель, у которой, кажется, на всё есть ответы, ни с Язатоном – одним из старших жрецов, у которого всегда находится мудрое слово для тех, кто опечален и встревожен. Илидор не может говорить ни с кем из них. И когда церемония заканчивается, когда все расходятся по своим делам, дракон тихо растворяется в подлеске, стараясь никому не попадаться на глаза, затеряться в сутолоке, пока никто не подошёл к нему, пока никто не захотел с ним поговорить.

Илидору стоило бы сейчас пойти к Юльдре, обозначить своё возвращение и выслушать всё, что верховный жрец захочет сказать о поведении храмовника — а Илидор ни мгновения не сомневался, что Кастьон живописал всё случившееся в самых ярких и паскудных красках. Но Илидор не идёт к Юльдре, не идёт к Фодель, не идёт к Язатону. Дракон не хочет ни с кем говорить, и ему сейчас плевать, насколько плохо или хорошо это выглядит. Дракон уходит молчать к шатру Йеруша Найло.

Илидор не подходит к эльфу и даже не показывается ему на глаза — он напоминает себе, что зол на Йеруша и не хочет больше слышать, как тот называет его верным пёсиком Храма. Но, пока жрецы готовятся к отъезду, золотой дракон сидит среди деревьев, обхватив руками колени, а руки — крыльями, и наблюдает издалека, как Найло возится со своими пробирками, с записями, с реактивами и штативами. Поодаль сидит Рохильда — она тоже пришла о чём-то помолчать к шатру Йеруша. Найло носится вокруг штативов и пробирок, складывает, собирает, бормочет, разглядывает их через своё драгоценное выгнутое стёклышко, делает пометки, потом снова носится кругами.

Самое осмысленное, что может делать сейчас Илидор, — это наблюдать за Йерушем Найло. Илидор не знает никого более живого, чем Йеруш, и одно лишь его присутствие сейчас немного успокаивает дракона, заземляет, держит на расстоянии бледно-розовую дымку с её молчаливыми тенями.

Йеруш делает вид, что не замечает Илидора.

Рохильда делает вид, будто не смотрит на них обоих.

***

В дорогу собирались спешно и бестолково — пусть на ночь глядя, лишь бы уехать подальше от грибойцев. Да вдобавок, пока хоронили погибших, из лекарского шатра пропали самые тяжёлые, безнадёжные раненые, и никто из немногих людей, остававшихся в это время лагере, не мог дать ответа, что произошло.

Возвращение Илидора с Ыкки во всём этом прошло почти незамеченным, во всяком случае, никто не попенял дракону на вмятый панцирь волочи-жука и устроенную в дороге свару. Разве что Кастьон впился в Илидора злобным взглядом, на что Илидор приветливо помахал пальцем.

До вечера Храм успел покинуть земли грибойцев и остановился на ночлег в лощине меж трёх холмов на ничейной земле.

Подавленных жречат и малышню собрал вокруг себя один из старших жрецов Язатон, обладатель могучих плеч и немигающего взгляда хищной птицы. Дети и прежде частенько жались к нему, как выпавшие из гнезда недослётки, теперь же облепили плотным встревоженным коконом, а Язатон из этого кокона успокоительно клекотал:

— Ужас перед смертью свойственен лишь тёмным умам и тем, чья совесть неспокойна. Смерть уготована каждому из нас, этого нельзя отменить и страх ничего не изменит.

Туда-сюда бродили хорошечки, вид у них был поникший, движения замедленные, лепестки и листья подвявшие. Не было слышно ни криков Мажиния «Уо-оу, уо-о!», ни голоса Рохильды, ни храмовых гимнов. Только шорох лапок волочи-жуков, постукивание камней по колышкам – расставляли последние навесы и негромкое переругивание котулей, которые спорили, в какую сторону идти за водой, на запад или на север.

— Вон там родник, — проходя мимо котулей, Илидор ткнул пальцем на северо-запад, откуда явственно слышал голос воды. — Шагов триста.

Котули при виде дракона умолкли и начали коситься на Ыкки, а тот делал вид, будто всецело поглощён состоянием ведёрка. Дракон, ничего не заметив, прошёл мимо — к Фодель, которая сидела на подстилке у лекарского шатра и при свете фонаря сматывала рулончиками бинты-тряпицы, выстиранные ещё на месте прежней стоянки и просохшие в дороге. Илидор присел рядом и тоже принялся сматывать тряпицу. Целый ворох их лежал в большой корзине.

Позади, в шатре, лекарка что-то успокоительно втолковывала раненому, а тот плаксиво спорил. Из-за незадёрнутого полога падал свет фонаря, жёлтый и успокаивающий. Над головой бодро зудели комары.

Когда Илидор уселся рядом с Фодель, она заговорила, продолжая незаконченный в пути разговор, словно и не прерывала своей речи:

— Потому нет смысла горевать и печалиться о смерти наших братьев, которые жили честно и умерли, выполняя свой долг. Ведь частица отца-солнца, что горела в их груди очищающим пламенем, не угасла. Она вернулась к целому. Снова стала частью отца-солнца.

— Ну и я говорю: выходит, можно вообще не беспокоиться, — очень ровным голосом ответил Илидор. — Ты всегда при деле, если с Храмом: или носишь свет в своей груди, освещаешь им мрак, выжигаешь тьму — и, значит, бесконечно молодец. Или у тебя ничего не получилось, и тогда свет из твоей груди отправляется домой, что тоже очень хорошо. Что бы ни случилось — всё идёт по плану. Даже если ты обосрался — это тоже план такой.

Каким-то образом Фодели иногда удавалось смотреть на дракона сверху вниз, хотя она была ниже его ростом. И дракон от этого всегда утрачивал запал — отчасти потому что подобные взгляды напоминали Илидору трудное детство в Донкернасе, отчасти — поскольку он не понимал, что может противопоставить Фодель. Не ответишь же жрице так, как мог бы ответить кому-нибудь из донкернасских эльфов!

— Не в любом случае всё идёт по плану, мой друг, — произнесла жрица назидательно и при этом так приветливо, что дракону почти неудержимо захотелось скорчить ей рожу, и он бы скорчил, если бы не всепоглощающее чувство досады. — Ведь осколок отца-солнца в груди может угаснуть. И тогда ничто не сумеет осветить темнейшие углы мрака, и тогда нечему будет возвращаться к отцу-солнцу, чтобы снова стать частью целого после нашей смерти.