— Да оставь ты этот пистоль! — сказал Федор, отвернул подушку и достал пистолет, сразу же бросил его в дальний угол. — Не отвлекайся!
Сказав это, Федор уложил Жеребцову и лихо… Она не сразу и осознала, что ее уже пользуют. Нет, Ольге не понравилось. Настолько в ней было укоренено понимание мужика, как грязного, глупого, почти животного, что она не могла думать иначе. А вот Федору было, видимо, очень даже неплохо.
Он крутил Жеребцову, и по разному… пыхтя и похлопывая по белоснежным, чистым и без единого прыща, ляжкам. Ольга же оставалась безвольной куклой, отключив почти полностью свое сознание.
— Нет, ну хватит уже! — в комнату зашел еще один мужчина.
Расширенными глазами, лежа на спине на кровати, пока Федор продолжал «корпеть» над телом, Ольга взирала на новое действующее лицо. Она тихо плакала и ненавидела себя. Привыкшая повелевать мужчинами, Жеребцова, впервые оказалась в такой ситуации, когда растерялась и не могла понять, что делать дальше.
— Командир, ну дай же попользовать. Бабенка же хоть куда, сам говорил, что не жалеть, — взмолился Федор, не прекращая свои телодвижения.
— Ты пользовать ее можешь часами, а время дорого, — сказал Богдан Стойкович, серб, стоявший у истоков становления корпуса стрелков Сперанского.
В комнату зашел еще один мужчина, третий. Он замер, взирая, как Федор «трудится». Лавр был молод и только несколько раз был с женщиной, а тут…
— Что замер? Готовь героину, будем из девки делать податливую животину, — сказал Богдан и уже обратился к Ольге, продолжавшей тихо плакать. — Что, заговорщица, будем сразу говорить, как получить нам два миллиона фунтов, али артачиться будешь?
— В сумке деньги, — пропищала Ольга, пытаясь сбросить с себя Федора, но того даже командир уже не спихнул бы, так мужик увлекся.
— Это, девонька, не то, про эти деньги я даже не говорю, они уже наши. А вот два миллиону нужно в Англии как-то забирать, — сказал Богдан, наблюдая, как Лавр готовил наркотик к применению.
* * *
Петербург
4 марта 1799 года
Газеты взорвали общественность. Статьи были уже готовы до начала всех событий и мне оставалось только лишь подкорректировать некоторые нюансы, определить подробности, которые следовало бы осветить, а что и умолчать. Первое впечатление — оно главное, оно задает тон для дальнейшего осмысления. Потому пришлось быстро, но от того не менее тщательно, переработать формулировки и применить нужный уровень пафоса и сакральности, мистификации. Благо, мои писательские навыки только росли, я чувствовал текст.
Информация — это такое оружие, обращаться с которым нужно крайне осторожно, будто сапер устанавливает мину, или же обезвреживает ее. В нашем случае — фугас получился несоразмерно военным достижениям современности, все же даже тротил пока мир не узнал, не говоря об атомном оружии. А выходило, что взрывы предполагались в десятки килотонн человеческих сознаний и эмоций.
День Отведения Господом — такой праздник учреждался отныне и объявлялся обязательно нерабочим днем. Русскому же человеку чаще всего безразличны праздники, во время которых нужно трудится. А вот, когда можно отдохнуть — так все в зачет.
В зачет шло, действительно, все: и то, что государю ангел «нашептал», что есть заговор, что ни один из заговорщиков, как не стремился поднять руку на царя, у него ничего не выходило. Упоминался эпизод с воскрешением Безбородко. Было написано в духе «нельзя говорить с утверждением, но слишком много эпизодов, чтобы не только задуматься, но и уверовать».
Император был деятельным и, чтобы показать государю, что без него и муха взлететь не может, я таскался к Павлу даже со статьями в газеты. Это позволяло создать у монарха иллюзию, что именно он принимает решения, что, как и было ранее, слово государя звучит громче любых звуков, даже звука толпы, иступлено поющей «Боже Царя храни!»
Тут был и психологический момент. Если человек во время стресса только и думает о том, что он сделал не так, или чем заслужил такие кары от Господа, то обязательно найдет причины в себе, и займется самобичеванием, переживанием о своей несостоятельности. Нет, такой государь России не нужен. Холодный разум, или, учитывая некоторую специфику Павла, которая полностью не испарилась, просто разум, — вот что должно руководить политикой нашей Богоспосаемой страны.
И вот я вновь в кабинете государя и снова готов его расстраивать. Но никуда от этого не деться. Некоторых личностей «под шумок» нужно убирать с политической арены, чтобы после не строить многоуровневые интриги. Речь шла о Кутайсове.
— Не верю, не хочу в сие верить! — не кричал, а вполне спокойным голосом, с нотками рассудительности, несмотря на сказанные слова, проговаривал Павел Петрович.
Он держал в руках государственную печать и с десяток бланков гербовой бумаги с подписью его, императорской. Между тем, более на бланках не было ничего. Вписывай себе хоть титул падишаха, и вот, документ готов.
Во время осуществления заговора часть гвардейских офицеров, в данном случае, все сплошь преображенцы, были посланы к Кутайсову. Не мной, это был часть общего плана заговорщиков. Им нужны были факты, чтобы очернить Павла, и многие знали, что в доме Кутайсова такие улики можно найти.
Именно брадобрей был наиболее ненавистным обществу вельможей при Павле. Иван Павлович Кутайсов олицетворял ложность правления Павла. Если государь так обличал фаворитизм Екатерины Великой, то почему Турчонок-брадобрей, не занимания никакого видного поста в государстве, номинальная должность камердинера не в счет, имеет столько возможностей и часто принимает решения за самого императора? Откуда бешенные богатства турчонка?
Так что Кутайсова нужно было убирать уже потому, что общество после всего этого театрального представления, должно увидеть перемены, но и порядок, беспристрастность в правосудии.
— И что, есть ли указы, что написаны не мной? — спрашивал Павел Петрович.
— Взгляните, Ваше Величество, — я протянул еще один лист.
Там было выведена дарственная на немаленькое имение в Нижегородской губернии. Кутайсов хотел «облагодетельствовать» какого-то неизвестного дворянина большим, на пятьсот душ, имением. Что это? Да, просто — дворянин тот лишь подставное лицо, чтобы не светить морду Кутайсова [есть свидетельства, что после убийства Павла, при обыске в доме Ивана Петровича Кутайсова, действительно, были найдены государственные печати и чистые листы бумаги с подписью императора, но это могла быть и провокация, чтобы подставить фаворита Павла].
Он сам себя и утопил. Слишком брадобрей попутал берега. Я, признаться, был готов подложить ему те же самые листы с подписью, идеально подделанной одним умельцем, так как знал из послезнания, что нечто похожее будет найдено. Но, не пришлось напрягаться. Брадобрей, спасибо ему за это, сильно облегчил задачу.
А еще, чтобы точно утопить Кутайсова и захапать его теневой бизнес в виде многих имений, которые, якобы, не его, я подложил письмецо от турчонка, которое он пишет Мадам Шевалье. Что более всего может обидеть и оскорбить закомплексованного мужчину, коим и являлся Павел? Правильно, указание о некоторое несостоятельности в сексуальном отношении. Вот Кутайсов и пишет Шевалье, чтобы она потерпела, мол, понимает, как противно с Павлом, но это нужно для них двоих, для брадобрея и французской шлюхи-актрисы-шпионке. Но эту бумагу Павлу покажу не я.
Кутайсова не было на месте во время активной фазы заговора, и заговорщиков брали уже тогда, как те разгромили дом и нашли-таки доказательства преступлений турчонка.
— Что предлагаете? — спросил Павел, бросая листы с его подписями на стол и провожая их брезгливым видом.
— Конфискация имущества, ссылка в Сибирь, Ваше Величество, — сказал я.
— Все вам имущество забирать, Михаил Михайлович, — пробормотал император, задумался и решительно сказал. — Все конфисковать, провести расследование. Но я должен увидеть его, я пойму, когда Ванька лжет.
— Безусловно, ваше величество. Ивана Павловича уже везут к вам, он хотел удрать заграницу, — сказал я.
