Две столицы (СИ) - Шопперт Андрей Готлибович

Глава 7

Событие семнадцатое

Я люблю слушать сплетни о других, а сплетни обо мне меня не интересуют. В них нет прелести новизны.

Оскар Уайльд

Из последующего действа Брехту одно запомнилось. Событий-то много, но когда стали зачитывать Манифест, то стоящий рядом с Александром принц Евгений Вюртембергский, кузен Александра, громко эдак, но вроде бы про себя, поинтересовался: что же, раздачи крепостных не будет? И услышал от, переставшего улыбаться, Александра следующее: «Большая часть крестьян в России — рабы. Считаю лишним распространяться об уничижении человечества и о несчастии подобного состояния. Я дал обет не увеличивать числа их и потому взял за правило не раздавать крестьян в собственность».

Брехту понравилось, как рожа тринадцатилетнего пацана вытянулась, и на глазах слёзы появились. Ох уж эти нищие немецкие принцы и принцессы. Евгений этот, если Брехту память не изменяет, был племянником Марии Фёдоровны и ни разу, кажется, до этого не побывав в России, дослужился до генерал-майора и шефа Драгунского генерал-майора барона фон-дер-Остен-Сакена 3-го полка. Даже вон знак кавалера ордена Святого Иоанна Иерусалимского висит на петушиной грудке. Сейчас же приехал за деревеньками, а тут облом. А вообще, Брехт где-то читал, что во время наполеоновских войн станет одним из лучших генералов русской армии. И храбростью возьмёт, и талантом тактическим. Только не перестанет быть попрошайкой, и потому рассорится, после войны, с Александром и вернётся к родителям в Силезию.

Пётр Христианович часам к пяти еле на ногах уже держался. Поэтому заметив, что все начинают расходиться на гуляния, поспешил с черкесами убраться домой. Тоже оказалось не простым мероприятием. Везде страшная давка, а там, где они оставили своих коней, целое столпотворение. Три десятка аргомаков и шайр были просто облеплены людьми. Кони кавказцев волновались, вставали на дыбы, шарахаясь от этой тянущей к ним руки толпы, еле сдерживали их уздечки и двое молодых воинов. А вот «Слон» охотно позволял себя гладить и милостиво принимал булочки и яблоки. В Кремль абы кого не пускали, только по билетам имеющимся у самых богатых и известных дворян, и Брехт перестал себя корить за то, что приехал на шайре. Вон та девочка, что пихает огромному коню сейчас яблоко, пристанет потом к родителям и те выпишут из Великобритании себе такую конягу. Или вон тот господин, в шитом золоте мундире, явно не бедный человек, захочет молодую жену поразить. И тоже купит. Надо надеяться. И как-то ещё бы простимулировать.

Пробивались по городу домой чуть не с боем. Прямо вся Москва запружена праздношатающейся публикой. И везде иллюминация: в плошках горят тысячи свечей, да даже миллионы, наверное. Интересно организаторы придумали. Сбили щиты, поставили их вертикально, понаделали полок на них и утыкали плошками с горящими свечами. Словно квадрат весь горит. И такими щитами облеплены все дома и даже высокие колокольни церквей. Прямо удивительно, как не спалили всю Москву. Через одиннадцать лет вон как знатно заполыхает. А тут бог, не иначе, приглядывал, чтобы праздник в массовую трагедию не превратился.

Добрались до дома уже когда смеркаться начало. А там картина маслом. Возле дома полно ротозеев и полицейских и даже сам обер-полицмейстер Москвы Каверин ходит на народ покрикивает.

— Павел Никитич! Что тут творится? — Спешился Брехт возле заметившего его и стоящего руки в боки главного полицейского Москвы.

— Да уж случилось. Много чего случилось. Что это вы устроили, Пётр Христианович? Что делать-то мне теперь с вами? — и ведь не рисуется, на самом деле зол презело.

Князь Дербентский Петер вознёс очи горе и потом покорно склонил голову.

— Понять и простить, Ваше превосходительство.

— Ну, прощения у попов проси. Ах, да, ты же бусурманин. А вот понять не могу, почему ты мне не доложил о всех своих гостях!?

— Вона чё?! Ещё кто-то пожаловал? — блин блинский, да не царица ли Мариам пожаловала?

— Поражаешь ты меня, Пётр Христианович. Тут такое творится, а ты невинную овечку из себя изображаешь.

— Павел Никитич, если что и сотворил противоправное, то только о благе Государя и Отечества думая. Ладно, каюсь. А теперь расскажите, что случилось-то, а то даже не догадываюсь с чего каяться начинать.

— Ты, многожёнец проклятый, дурака-то не строй из себя! — нет, не успокоился обер-полицмейстер.

— Многожёнец? И почему толпа? Пришли посмотреть на многожёнца? — яснее ситуация не стала.

— А ты у первой жены спроси, — и кулаком погрозил на ворота крашеные.

— Всё! Павел Никитич, рассказывайте, давайте, по порядку! А то половину Москвы тут соберём, — а чего, он хан целый, может на простого полицейского прикрикнуть. Тем более, за ним стоят тридцать черкесских князей и знатных дворян, тоже уставших и злых.

— По порядку… Где тут порядок? Ладно. Днём… Нет, не так, вчера днём мы часть ваших гостей и абреков этих разместили у графа Шереметева во дворце. Среди них три женщины были восточные в чадры укутанные. Ну их отдельно поселили с дворней. А там холоп один полез к одной под подол, получил, и завопили эти фурии, на крики вся дворня собралась, а тут абреки ваши прибежали и, недолго думая, руку холопу саблей отрубили. Дворня в крик, из окон ломиться стали, пятеро покалечились. Меня вызвали, а я-то на коронации. Побежал полицейский урядник Тихомиров Иван Ильич с десятком унтер-офицеров. Разбираться попробовали, но там гвалт и этот бегает, выпучив глаза, с отрубленной кистью. В дом вломились, а там сорок абреков ваших с кинжалами и саблями. Сбежали, храбрецы, мать их. Потом полковник — товарищ мой — Зотов поехал порядок наводить. А там уже семёновцы, около роты. Еле утихомирил всех. А эти и говорят, толмач там нашёлся, что они жёны хана Дербента Петера. Коронация к этому-то времени закончилась, нашли меня и туда позвали.

Арестовывать ваших горцев я не стал, кровушка бы полилась, да и конец бы пришёл дворцу графа. Решил к вам девушек, жён этих ваших, сюда доставить от беды. Но не тут-то было. Не пускает меня жена ваша, говорит, что одна у вас, князь, жена, правда из-за её плеча ещё одна девица выглядывает. Так и не пустила, да ещё чуть родимчик меня не хватил. Заглянул в щель забора, а там вы стоите, Пётр Христианович, а она вас полотенцем хлещет и кричит, чтобы ворота не открывал.

Слава богу, что тут вы подъехали, а то кругом у меня голова пошла. Что теперь скажете, Пётр Христианович?

— Царица Мариам приехала с дочерями и сыновьями? — это важней.

— Приехала. Граф Кочубей кричит, обещал Государю пожаловаться. Зело злой на вас, Пётр Христианович. И Константин Павлович злится, что не предупредили. Царица всё же. Да и Каталикос всех армян — тоже не простая особа. Вы, в следующий раз, монархов-то в гости приглашая и иерархов церкви, советуйтесь с нашими… Нда, ну… Да хоть с императором.

— Как скажете, Павел Никитич. Давайте теперь с жёнами разбираться. За увечье холопа, я, конечно, заплачу графу Шереметеву. Полицейским вашим бочку вина выкачу за потраченные нервы. Кто там ещё у графа пострадал? Тоже лечение оплачу или выкуплю, если инвалидами станут. Теперь про жён. Это девушки-танцовщицы из гарема Гасан-хана, бывшего правителя Дербента. Я их привёз, как бы подарок императору Александру сделать… — Нет! Нет! — видя округлившиеся глаза Каверина успокоил его Брехт. — Не девушек подарить, а очень необычным восточным танцем порадовать. Такие же глаза, думаю, у Александра Павловича будут, как сейчас у вас. Экзотика — эротика.

— Да, выдумщик вы, Пётр Христианович. А жена ваша с девицей?

— Это моя двоюродная или троюродная даже сестра. Только приехала с Неметчины. Графиня фон Витгенштейн. Сиротка. Замуж хочу пристроить. Бесприданница, там-то всё имущество родственники поделили, чуть не на хлебе и воде сидела. Дам небольшое приданое. Не знаете Павел Никитич сваху хорошую?