– Тогда… Чего ты от нас хочешь?
– Не знаю, – кончик носа торна загнулся, едва не касаясь полных губ, безвольно разведённых в стороны.
Разумные помолчали.
– Я бы сбежал! – внезапно заявил Ф”ент.
– Куда? – дружно спросили К”ньец и Сестерций.
– Город большой, – воодушевился от своей мысли стехар. – Никто не найдёт!
– Нет, – мотнул чалмой Сестерций. – Это по отношению к ней будет нечестно.
– Так чего…
К”ньец покрутил ухом, прервал Ф”ента.
– Сюда кто-то идёт.
– Она, – уверенно сказал торн. – Жариста.
– О! – подскочил Ф”ент. – Засиделся с вами, а меня Ч”юмта, наверное, уже ищет.
– Я тоже пойду, – неодобрительно глядя в след стехару за его бегство, степенно сказал К”ньец. – Но… Я бы тоже сбежал. Он прав.
И побрёл за Ф”ентом, невесело размышляя о сегодняшней встрече с друзьями, состоявшейся по просьбе Сестерция. У самого К”ньеца с К”ньяной было то же самое. Только всё наоборот и без надежд что-либо изменить.
Свим, широко расставив сильные ноги, сидел за столом. Не спеша, ел. Ему уже стало надоедать бессмысленное, как ему казалось, сидение в родовом хабулине. Каждый день одно и то же: сон – еда, еда – сон.
Короче – вялое прозябание с утра до вечера.
Зато Клоуда, похорошевшая, красиво одетая, была рада-радёшенька обретённым спокойствием в хабулине на правах ауны стоимённого. Весь день она приятно занята. Не делами, конечно, а собой. Вьёт гнездо, по-своему переставляя в комнатах Свима невечную мебель, меняя цвет стен и потолков. Она даже перестала меньше обращать внимания на самого Свима, оттого тот был слегка обижен на неё, хотя порой даже был рад её заботам, которые его не касались и давали ему возможность заниматься самим собой.
– Ертончик! – вывел Свима из вязких размышлений несколько необычный голос сестры.
– Да, Елина, – поднял он голову.
Сестра подошла к нему не одна.
Рядом с нею, неуверенно переступая с ноги на ногу, стоял ещё молодой, по виду, возможно, много моложе Елины, человек с непримечательной фигурой и скуластым лицом. Свим после возвращения домой его уже неоднократно видел, но имя его узнать не удосужился. Пока он скитался по бандеке, в хабулине шёл естественный процесс – кто-то умирал, другие подрастали, приходили новые люди и путры. И Свим ещё не успел, да и не стремился к тому, чтобы разобраться во всех переменах в своём доме в его отсутствии.
Молодой человек ни на кого из знакомых Свиму не напоминал, так что он сделал вывод – он всё-таки был из новых, пришлых.
– Ертон, познакомься, – сестра волновалась. – Это Манор Моест Минта.
Названный кивнул головой, он тоже был взволнован.
Свим положил вилку, облизнул губы.
– Рад познакомиться, – сказал он и вопросительно взглянул на сестру. И тут же по её румянцу на щеках и блеску глаз он вдруг, с некоторой досадой на себя, что до него так поздно всё доходит, сообразил – сестра не просто так знакомит его с этим человеком, и перед ним происходит нечто значительное, чем обычное представление. – А-а… Ну, что ж… Манор?
– Да, стоимённый.
У Манора голос оказался глуховатым и ровным.
– Я думаю… нам следует познакомиться поближе… Можно прямо сейчас… А остальное праузы через три-четыре. Елина, предупреди Кло, а ты, Манор, останься, поговорим.
Харан тупо рассматривал узор на стене. Лиловые линии сходились и расходились в беспорядке, если брать каждую из них в отдельности, но все вместе они создавали неповторимый рисунок. На него можно было смотреть бесконечно, как на пламя костра или текущую воду, и находить что-то неожиданное и новое.
Но Харан в эти минты не изучал игру извивов и узлов линий замысловатой стенной росписи. Перед его мысленным взором они постоянно сливались с образом Гелины – такой же непредсказуемый и бесконечно любимый.
С первого мгновения расставания он ожидал от неё хоть какой-то весточки, напоминания о себе, в конце концов. Но шёл уже второй десяток дней, Харан наморщил лоб, вспоминая, сколько же времени он сидит вот так в оцепенении, а от Гелины ни звука, ни строчки, ни косвенного намёка, принесённого от неё кем-нибудь.
Такое впечатление – всё вымерло для него вокруг. Никогда с ним ещё такого не происходило. Всегда деятельный и уравновешенный в своих поступках, он словно споткнулся. Недели бегства по Диким Землям, схваток с людьми и выродками и, вдруг, – пустота. Оттого, наверное, застой в крови и мыслях, оттого нежелание никого видеть помимо любимой…
Впрочем, сидит он здесь, в благоустроенной комнате хабулина Свима… Да нет, не Свима, как он и подозревал с первого дня знакомства с ним, а стоимённого Ертона Естифа Еменкова… Естика Ермала… Нэм для Харана за пределами досягаемости… Вот и сидит он у него в отдельной комнате один, и его добровольное сиротство не в досуг оказалось недавним спутникам. Хотя, опять же, кроме Гелины никого не хотелось видеть, ни с кем о чём-либо разговаривать.
И всё же…
Свим – ясно: давно дома не был, дел, наверное, накопилось невпроворот, Клоуду устраивает – готовит для показа Кругу Человечности. Так уж положено стоимённым и выше по нэму. Да и в кугуруме должны знать ауну, вошедшую полноправной хозяйкой в хабулин. Там должны знать нэм её, но как сделать, чтобы он не дошло до Тескома?
Итак, Свим занят. Но другие…
А что другие?
Заглянул раз К”ньец, обменялись приветствиями и ещё парой незначащих фраз, посмотрели друг на друга – ещё больше оба расстроились и разошлись, даже не пожелав один другому традиционной удачи. Да и какой удачи и в чём, спрашивается?
Жариста тут как-то с Сестерцием бесцеремонно ввалилась, долго, как глупцу какому-то, объясняла, почему это она не ушла с Гелиной и другими женщинами, а находится здесь. Её разглагольствования утомили хуже тягостных размышлений один на один с собой, а торн, словно предельно измученный недостатком энергии, молчал в течение всей встречи.
– Вы тут все раскисли! – под конец воскликнула Жариста, не находя в Харане собеседника.
После чего тряхнула прекрасными волосами и, сверкнув рядом снежно белых зубов – явно совсем недавно побывала в закалочной, демонстративно подхватила вялого Сестерция под руку и удалилась, нарочито виляя обольстительным задом.
После их ухода, Харан направился в закалочную. Заставил себя в неё пойти. Надо было поправить желудок, убрать следы ударов, порезов, падений – сколько их у него было, пока он находился вдали от городов…
Тело поправил, но тоска, неуверенность и чувство потерянности остались. Куда они денутся? Древние, страдая, быть может, ещё сильнее, так и не могли придумать ничего против душевных ран, кроме коввты, на время приглушающей боль. Других средств Харан, будучи врачом, не признавал.
Конечно, пожуй приторно-сладкий корень тимуртания и забудешь все напасти. Или съешь плод дикой яблони. Или просто пожуй её листья… Кровь вскоре загустеет, усыпит несчастного.
И то, и другое – когда-то проснёшься, а проснёшься – многое забудется, опуститься благодать успокоения.
Харан же не хотел ничего забывать.
Гонат Гурбун Гродов, родной отец Гелины, – невысокий и плотный, подарившей дочери единственное, что у него было неотразимым – это широко раскрытые и расставленные васильковые глаза, рассерженно мерил просторный зал дома короткими шажками. Словно порывался бежать, но всякий раз натыкался на стены или обстановку, и снова начинал разбег.
Так что, кто не знал Гоната, тот мог подумать что угодно о его суетливом поведении, а кто знал – удивился бы несказанно. Гит пользовался славой степенного и уравновешенного человека, способного держать себя в руках в любых обстоятельствах.
Гелина сидела на диване в пёстром домашнем невечном платье. Перед ней стоял столик с разнокалиберной мелероновой посудой для косметики. На их фоне терялась пирамидка домашнего отражателя образа, лишь серебристое марево над ним выдавало его присутствие.
