Я вскрыл его, ожидая чего угодно — отправки в глубокий тыл, назначения на какую-нибудь богом забытую станцию для организации очередного перевязочного пункта… Но то, что я прочел, заставило меня удивленно поднять брови. Нашему госпиталю предписывалось развернуться… в старом буддийском монастыре. На том самом месте, откуда нас так бесцеремонно выставили пару месяцев назад.
— Это что, шутка? — не сдержался я, обращаясь к адъютанту.
Тот лишь пожал плечами:
— Приказ, ваше сиятельство. Мне велено препроводить вас на место и оказать всяческое содействие.
— А как же госпиталь Ее Императорского Высочества? — спросил я, чувствуя, как во мне начинает закипать знакомая злая ирония. — Великой княгине уже разонравился наш скромный приют?
— Госпиталь Великой княгини Елизаветы Федотовны эвакуирован в Харбин, ваше сиятельство, — с каменным лицом сообщил адъютант. — Как только японцы прорвались под Фэнхуанчэном и возникла угроза Мукдену, их немедленно отправили в тыл. В первую очередь.
Ну разумеется. Первым делом, первым делом самолеты… то есть, августейшие особы. Где уютные вечера, где светские беседы и благотворительные приемы — там и госпиталь. А нам, сиволапым, и монастырские стены хороши. Особенно если их кто-то уже успел привести в относительный порядок. Как там называлось закольцованное путешествие солдата Швейка? Будейовицкий анабасис? А у нас мукденский. Вплоть до совпадения отправной точки с финишем. Мы начали в монастыре — и снова в него возвращаемся. Может в этом есть даже какой-то религиозный смысл?
* * *
Размещались мы быстро, со знанием дела. Монастырь после госпиталя Лизы выглядел даже несколько… облагороженным. Видимо, ее связи и средства позволили сделать то, на что у нас не хватило бы ни времени, ни ресурсов. Стены здесь были подбелены, кое-где появились новые дощатые настилы, а в бывшей трапезной, где мы планировали устроить большую перевязочную, пахло не только карболкой, но и чем-то тонким, почти неуловимо приятным. Легкий шлейф дорогих духов? Пожалуй. Даже занавески развесили — бледно-зеленые, с аккуратными складками.
Жиган, как всегда, взял на себя всю хозяйственную часть, и во дворе сразу закипела работа. Даже отдохнуть с дороги людям не дал. Я всё же скомандовал медицинскому персоналу два часа на приведение себя в порядок. Хотя бы наскоро обмыться и переодеться в чистое — уже облегчение. Агнесс с сестрами занялись обустройством палат, Михеев с Гедройц — сортировкой оставшихся медикаментов и подготовкой операционной. Я же, едва успев отдать первые распоряжения, получил срочное извещение — явиться на товарную станцию Мукден-Сортировочная для получения некоего «специального груза, прибывшего из Петербурга».
«Что еще за специальный груз? — гадал я, трясясь в пролетке по мукденским ухабам. — Неужели Склифосовский выбил партию панацеума?»
На станции царил привычный хаос, но начальник товарного двора, маленький, юркий чиновник с бегающими глазками, узнав, кто я, засуетился и лично проводил меня к отдельно стоящему крытому вагону, возле которого топтались двое вооруженных железнодорожных жандармов.
— Вот, ваше сиятельство, — подобострастно произнес он, указывая на вагон. — Груз особой важности. Из самой столицы. Пожалуйста, сопровождающие документы, сверяйтесь.
Вагон вскрыли. Справа от двери, среди соломы и деревянных стружек, отдельно от других, стояли массивные, окованные железом ящики. На одном из них рядом с надписью «Осторожно. Стекло» я увидел листик с аккуратно выведенными словами «Профессору Баталову».
Сердце мое екнуло. Неужели⁈
Когда ящики вскрыли уже во дворе монастыря, мои догадки подтвердились. Это был он. Рентгеновский аппарат. Новейшая модель, с динамо-машиной для выработки электричества и полным комплектом запасных трубок и экранов. Подарок от Склифосовского и питерских коллег. Николай Васильевич не забыл мою просьбу. Теперь мы сможем не вслепую искать осколки и пули в телах раненых, а видеть их перед началом операции! Это была настоящая революция для нашего полевого госпиталя.
— Ну, Николай Васильевич, ну, удружил! — пробормотал я, с нежностью поглаживая холодный металл аппарата. — Будет чем заняться Бурденко и прочим любознательным юношам.
* * *
Вечером, когда первая суета по обустройству улеглась, Агнесс принесла мне целую пачку писем и телеграмм, прибывших из штаба. Я устроился в своей келье-кабинете, зажег лампу и принялся разбирать корреспонденцию.
Первое письмо было из Швейцарии, писал директор моей клиники. Отчет о делах, пациентах… и между прочим я узнал, что на специальный счет, открытый на мое имя в Bank Lombard Odier, поступило несколько крупных денежных переводов от меценатов «пожелавших остаться неизвестными». Когда я глянул банковскую выписку — обалдел. Полтора миллиона швейцарских франков! Это кто же у нас такой богатый буратино, что готов столько жертвовать на медицину?
К началу русско-японской войны мое состояние перевалило за двадцать миллионов золотых рублей. Основные деньги принес, разумеется, инсулин и аспирин — два столпа, на которых стояла моя с Келером и немцами фармацевтическая империя. Но даже на фоне общего состояния, переводы жертвователей выглядели запредельными. Я набросал директору срочную телеграмму, выяснить кто отвалил столько денег и с какими целями? Могу ли я, например, их потратить на дооснащение полевых госпиталей маньчжурской армии?
Мыслей закупать оружие не возникло. Во-первых, вряд ли жертвователи обрадуются, что давали на медицину, а получилось наоборот. Да и доверять деньги генералам… Проще уж костер из них развести, и то больше пользы будет. Украдут всё, а после спросят, почему так мало.
Потом вскрыл письма из Питера. Склифосовский, в свойственной ему ироничной манере, сообщал подробности отправки рентгеновского аппарата, сетовал на бюрократию Военно-медицинской академии и передавал приветы от общих знакомых. Насчет панацеума обещал помочь, производство увеличивается, новая партия ожидается вот-вот. Бобров и Романовский писали о ситуации в столичных клиниках, о нехватке врачей, многие из которых уехали на фронт добровольцами. Были и вырезки из газет. «Русский врач», «Врачебная газета», даже «Новое время» — все они наперебой рассказывали о подвигах медиков на Русско-японской войне, о самоотверженной работе сестер милосердия, о госпиталях, развернутых в тяжелейших условиях. В нескольких статьях, к моему удивлению, упоминалось и мое имя — в основном в связи с организацией медицинской помощи. И ни слова о достижениях на посту Наместника. Цензура убрала? Или забыли так быстро?
Агнесс, читавшая мне некоторые вырезки вслух, с гордостью смотрела на меня.
— Вот видишь, Женя, тебя помнят, тебя в пример ставят!
Я только отмахнулся:
— Газетная шумиха. Сегодня пишут одно, завтра — другое. Забудут послезавтра. Самое главное — чтобы работать не мешали.
Официальные известия я отложил на потом. Что там может быть такого выдающегося, чтобы читать их перед письмами от близких? Но оказалось, бывает. От стопки осталась одна-единственная телеграмма. Из штаба армии. Я сломал печать и вскрыл конверт. Коротенький текст, всего несколько слов, но от них у меня перехватило дыхание.
«ТРЕПОВЪ. СРОЧНО. АЛЕКСѢЕВЪ СНЯТЪ ТЧК ПОСТЪ НАМѢСТНИКА ЛИКВИДИРОВАНЪ ТЧК ПОДРОБНОСТИ ПРИ ВСТРѢЧѢ ТЧК».
Я перечитал раз пять, не веря глазам. Алексеев снят! Не то чтобы он в последнее время активно мешал, но знать, что этот самодур больше не руководит нами, — как сорвать тяжёлый камень с шеи. Не могу сказать, что я испытал злорадство, нет. Скорее — огромное, всепоглощающее облегчение. Разумное начало в государственном аппарате восторжествовало, гип-гип ура! Понятно, что произошла банальная битва жабы с гадюкой, но результат положительный.
Я откинулся на спинку скрипучего стула и заложил руки за голову. Свершилось. Долго же они раскачивались в Петербурге. Но лучше поздно, чем никогда. Может, теперь мы будем воевать не только упрямо и героически, но и разумно?
